Николай Рыжих - Избранное

Да и курей… Ну, куры — ладно, какой же двор без курей, а вот кабан… Пусть сто килограмм чистого веса, по два рубля за кило — двести рублей. Взял да и купил в колхозе, чем каждый день помои таскать. Так нет, как заведенный. После работы бы в ванну да отдохнуть, а тут мычит все да хрюкает. Вон инженера, ушлый народ, никто скотину не держит. Правда, они и ухаживать за ней не умеют, но все равно. Эх, хе-хе, хе-хе… жизнь, мать ее за ногу.

Недавно Торпеда прибегала:

— Ты знаешь, Зин, мы с Володей решили машину приобрести. Зарплата у Володи позволяет.

Машину б, конечно, можно, эдак прокатнуться. Но это ж только в отпуске, раз в три года, а у нас тут по тундре да по горам не поедешь, только что до магазина, сто метров. Да и перед кем выхваляться? Перед дядей Сашей или Магомедычем? Нет уж, это Клавдино дело. Ванька заулыбался. На днях Клавдия сшила платье, внизу узкое. Прибегала показать.

— Зин, дай, пожалуйста, ажурные чулки. И белые туфельки.

Мурашова подала, Клава вырядилась, присела на краешек стула бочком и выворачивает ногу, будто из машины вылезает.

— Ну как? Смотрится? Гармонично?

— Ничего.

«Вот еще как», — подумал Ванька, уходя — так и хотелось расхохотаться — в другую комнату, чтоб не выдать себя.

Нет уж, пусть до магазина пешочком протопает, не королева.

…Машина… точило… курятник… и машина, может, понадобится так же, как и точило. Тоже куры заляпают… А стружки летели и летели, щекотали по рукам. Он так размечтался, что не заметил, как прекратился стук топоров и лязг цепей; ребята сходились в боцманскую каптерку. На ее пороге стоял Володька.

— Ваня! — крикнул он. — Иди сюда, тут парни кое-что сгоношили с получки. — Он щелкнул себя по горлу. — Согреемся.

— А как главный узнает? — засмеялся Ванька, а про себя подумал: «Артельный мужик, всегда с ребятами, хоть и в начальниках».

— Ну что ж, — в тон ему ответил Володька. — Нам с тобой мало не будет. — Он похлопал себя ладонью по шее.

— А Клавдя?

— О-о-о! Что ж поделаешь, Ваня? Жмут, давят на нас со всех сторон, а мы… а мы крепнем. Ну иди, или не замерз?

— Сейчас. — Огляделся. В каптерку стекались ребята. Шли усталые, закрывались от метели.

Спрыгнул на снег, по ногам пробежало слабое электричество. Возле порога столкнулся с Магомедычем. Того не узнать: выбритый до синевы, все морщины смотрят вверх, глаза мечут молнии.

— Ты куда, Осман Магомедович? — остановился Ванька. — Или с нами не хочешь?

— Э-э-э, — отмахнулся Магомедыч. — Некокдэ.

— Да чего там «некогда»? Успеешь.

Магомедыч наклонился к Ванькиному уху, прикрыл ладонью рот и сообщил величайшую новость:

— Баб приекэл. — И заспешил, отмахиваясь одной рукой.

Радости-то сколько…

По ночам вспоминалась Дранка. Осман один остался, на весь дом. На лето дочка приедет из интерната, большенькая уже. Про меня будет спрашивать. Что ей Осман ответит? Вспоминала, как он нянчил ее, маленькую, укачивал по ночам. На руки брал, прямо сгибался над нею. А когда у девочки болело ушко, заворачивал ее в два одеяла, сам одевался и ходил вокруг дома целыми ночами.

Днем ему всегда некогда: «нарта новая надэ» или «угел сопсем сгнил, тири бревна менять надэ, пропадет дом». С работы же приходил усталый, недовольный: «Гуталин, цволичь, новый комулятор посадил» или «аптолку сопсем менять надэ».

О себе почти не думала, не хотелось что-то думать о себе.

Когда получила пятый разряд каменщицы — уголки у нее получились, — дали бригаду. И не тридцать человек, а семьдесят восемь. Среди них было человек шесть «законниц», их обрабатывать надо, приписывать в наряды, они опора бригады, держат в руках всех «мужичек». Пошла к начальнику колонии.

— Заберите от меня «законниц».

— Нет уж… — он ругнулся, — сами выкормили дармоедок, сами и возитесь с ними.

— Они же и убить могут.

— А что я вам, бл...м, должен персональную охрану давать? Вас тут учим, кормим, а вы работать не хотите. — Разговаривает и матерится как последний работяга при таких погонах-то. — Будешь лепить им туфту в наряды, пойдешь к «куму» [3] Кум — прокурор колонии. . Добавим. Иди.

С ним много не поразговариваешь.

И Надька плюнула на себя: будь что будет. А в бригаде сказала:

— Каждая будет получать, что заработает.

Всякую ночь ждала, что подушкой накроют или на работе днем кирпичик на голову нечаянно упадет. И дождалась: через два месяца, когда одни зарабатывали по сто восемьдесят — двести рублей, а другие по двадцать и меньше, на харчи даже не зарабатывали, ее сбросили с лесов, с четвертого этажа. До смерти не разбилась — только руку сломала, о стенки цеплялась, когда летела.

В бригаде шумок поднялся. Когда вышла из лазарета, к ней подошло человек десять «мужичек», сказали, что сами поберегут ее.

— А-а! — безнадежно отмахнулась.

Потом узнала, что даже и здесь справедливость есть.

Перешли к ней две каменщицы из другой бригады. В конторе с них за харчи вычли и в старой бригаде, и в Надькиной. Надька пошла с ними в контору, разобраться хотели, но в конторе с ними даже и разговаривать не стали. Начальнику сказала, встретив его на участке:

— А мои бабы за двоих едят.

— Как это?

Рассказала.

— Идем в контору.

В конторе он сам проверил ведомости — с каменщиц по тридцать два рубля было удержано незаконно. Ух, как он на конторских!

— Что мы вас тут держим, за красивые глаза? Платим вам двойную зарплату за что?

«Работяга. На нашего брата рабочего похож, — думала она, наблюдая за начальником колонии, — самый что ни на есть работяга».

По ночам особенно ярко стояла одна картина.

«Бегун» пришел из Оссоры, уткнулся носом в берег на ночевку. Ребята, было воскресенье, всей ватагой направились к дяде Саше. Валентин шел позади всех и подмигнул, увидев ее в окне.

— Осман, собирайся, — сказала она, придя домой.

— И-эх! — И он полез, кряхтя, под кровать за чемоданом, где лежали чистые сорочки. Он был усталый — целый день на тракторе силосную яму трамбовал, да еще спина: радикулит — болезнь, которая не обошла ни одного рыбака.

Ему бы погреться на горчичном пару, отлежаться, отдохнуть после работы. Он морщился, доставая чемодан. Она у зеркала подводила брови, видела все. Но не поднялась рука даже помочь ему, хоть червячок стыда шевелился внутри: ну и пусть, оправдала она себя, я-то при чем? Пусть разводится. И трепетала в предчувствии, как прижмется к «вулканической» Валькиной груди.

А теперь вот у самой ныла до ломоты спина, кладешь-то почти все время в наклон. А запястья — особенно левой руки, той, что подает кирпичи, — так болели, особенно по утрам, перед работой, будто ржавые гвозди сидели в них. Никакие шерстяные ниточки не помогали.