Николай Рыжих - Избранное

Освободили досрочно, начальник колонии сдержал слово. С бригадой простилась по-человечески: когда получила расчет и была уже за зоной, зашла в магазин, на семьдесят восемь рублей купила чаю, колбасы. Все это нелегально, разумеется, со знакомой шофершей передала в зону — пусть бабоньки вспомнят добрым словом.

И вот она подошла к своему двору…

Вечер уже наступил. На улицах никого, шел мокрый, липкий, весенний снежок. Тишина и благодать над Дранкой. Окно в доме светилось: пришел с работы. Остановилась у калитки.

Это была уже не та Надька. Нет, она не постарела — говорят, «в сорок пять баба ягодка опять», а ей еще и сорока не было, — а, может, наоборот: спокойная, задумчивая стала, достоинство появилось. И куда делись все вихляния и хиханьки, взвизгивания и дурашливость! Впрочем, в глубине души, на самом дне ее лежало, конечно, нерастраченное за эти годы…

И как узнали, что в каптерку кое-что принесут? Не успел, наверно, гонец добежать до дома деда Чомбы — сейчас вся монополия находилась у бабы Поли, потому как спуск флота — страдная пора и в магазине был сухой закон, — как в боцманскую повалила публика.

Громыхая брезентовой робой, ввалились почти в полном составе сварщики, стеклись маляры, плотники, Мишка во главе своего «комплекса» пришел. Пришел и Страх со своими. Одет по-парадному: в мичманке, болоньевом реглане, из-за голенища сапога торчит папка с документами, в контору, видно, собрался.

Ежась, влетел Гуталин. В засаленной до блеска с короткими рукавами и без единой пуговицы — проволочкой стянуто — телогрейке, посиневший весь.

Сняли Гуталина с флота, на берегу теперь уродуется, переносной движок обслуживает — самая нудная и неблагодарная работа: движок старый, постоянно глохнет, стоит под открытым небом. Гуталин то и дело прыгает вокруг него с ветошкой да ключами, слушая брань сварщиков в свой адрес. А погорел он, можно сказать, глупо, из-за своего не в меру длинного языка — хотел сострить, да не получилось.

Недели две назад организовали они «коверкот» на «Спутнике», пойла у бабы Поли достали по «тарифной» цене, разумеется. В рабочее время — у Страха свой распорядок или, точнее, никакого распорядка. Об этом пронюхала Торпеда, она теперь по распоряжению Геннадия Семеновича состояла на очень важной должности: брала на карандаш всех прогульщиков, кто бездельничал, опаздывал на работу, пьяных — само собой.

И вот он влетает, Геннадий, на «Спутник». Злой-презлой. Только в рубку, а из рубки навстречу Гуталин поднимается со стахановской сковородой, на которой окурки, обглоданные кости и всякий мусор.

— Что это?

— А это, Геннадий Семенович, — на полном серьезе отвечает Гуталин, — бичам на второе несу.

— Я серьезно спрашиваю.

— А я серьезно и отвечаю. Бичам на закуску.

— Ты еще издеваешься надо мной?!

Леха на камбуз, Геннадий за ним. Выскочили на палубу — Геннадий на камбузе кочергу прихватил — и носятся вокруг мачты друг за другом: один замахивается кочергой, а другой защищается сковородкой.

— А ну ударь! Ударь! — скороговоркой и будто шутя говорил Гуталин, а сковородкой замахивался без всяких шуток. — Я тебе так врежу, что черепушка за борт полетит!

И теперь вот Гуталин крутит переносной движок, собранный, как говорят в колхозе, из огнетушителей и велосипедов.

В каптерке Леха съежился еще больше, стал колотить кистями по плечам — рыбацкий способ согреть руки, согнать кровь к кончикам пальцев. Потом склонился над печкой.

— Ну как? Скоро? — спросил.

— Да вот-вот должен, — ответил Быков, береговой боцман.

— Ну ладно, братцы, — выпалил Гуталин, подпрыгнул — и к двери.

— Ты куда?

— Глохнет, кажись. — И сгинул.

Наконец гонец пришел. Пили по-рыбацки: один стакан, точнее кружка, и очередная бутылка. Кружка с бутылкой ходит по кругу, каждый наливает себе сам, по желанию или по совести, все зависит от запасов. Кружка хранится всегда в каптерке на гвозде, в углу под старой шапкой.

Подошла последняя бутылка. Боцман, прежде чем налить себе, посмотрел ее на свет, плеснул немного, остальное поставил на подоконник.

— Гуталину, — сказал. — А теперь, комсомольцы, по своим местам, — неуверенно, зная, что не так-то просто их выдворить отсюда. Комсомольцами, кстати, он называл всех, независимо от возраста и убеждений. — Хватит, нечего…

— Да ты что, Ипатьевич? — удивился его помощник Будников. — Только собрались, а ты…

— Еще целый час до конца рабочего дня, — подпрыгнул боцман, — нечего муроводить, делом заниматься надо.

— А мы и займемся. — Будников достал коробочку домино.

— Володя, — выкатил глаза боцман, — да ты что? А как Торпеда пронюхает? Да Торпеда ладно, а как сам прилетит?

— Прилетит да улетит, — отозвался Будников. — Не он здесь командует.

— А ты на ковре у него был? — кинулся на Будникова боцман. — Не был, так побываешь!

— Г-ха! Испужал! — Будников перемешивал костяшки.

— Он тебе даст «испужал»! Так растолкует, что…

— Про Америку, что ли?

— Там про все.

Геннадий часто на совещаниях, впрочем, не только на совещаниях, но и мимоходом распекая кого-нибудь, ставил в пример американскую производительность труда, что там, мол, производительность в пять раз превышает нашу.

— Сонные мухи у нас, а не рабочие… слоняются без дела по колхозу или баланду травят, — заканчивал он обычно.

— Г-ха! — гаркнул Будников, ставя костяшку. — Ну и пусть мотает в Америку, а нам и здесь неплохо.

— …Растак вашу, комсомольцев, мать! — шумел боцман. У него даже шапка сбилась на ухо. — Забирай, Николай, своих, — двинулся он к Страху, — нечего им тут…

— Т-с-с, Ипатьевич, — лениво отозвался Страх, — не испугаешь.

— Не те кадры, Ипатьевич, — добавил Краб. — И к бабке не ходить, не те.

— Вам хорошо, — повернулся к нему боцман, — у вас все готово. А нам еще слюзы таскать, стропы растить…

— Вместе и перетащим, — так же невозмутимо продолжал Страх. — А стропы я тебе найду готовые.

— Работать надо!

— Наработаемся, Ипатьевич, — отозвался Мишка. — Куда все денется?

— Ты лучше, Ипатьевич, гонца снарядил бы.

— Тьфу!..

— Ну и кадры, — посмеивался Ванька. — Ну вот что с ними сделаешь? Хоть кол на голове теши… правда, если ж сами что захотят, тогда только держись! — И он вспомнил, как четыре года назад рыбу осенью отгружали в Пахаче.

Обработали тогда сразу два парохода, они подвалили одновременно, один из-за штормов в Лавровой задержался. Три дня как в тумане — простой парохода дороже рыбы иногда обходится — катали бочки, таскали ящики, шуровали ее в чанах бревнами, жгли костры в цехах… Обработали, конечно. Успели.

Уснули после этого, понятно, какие. И тут приходит в палатку Юрий Алексеевич. Понурый. Не поймешь, от бессонницы или, может, заболел. Подсел к дяде Саше, тот возле гудящей бочки грел свой радикулит. Чтобы не уснуть, прихлебывал чаек из кружки.