Людмила Репина - Был смирный день

Егор вышел. У крыльца стоял чернявый.

— Чего стучишь?

— Надо, и стучу.

— А чего надо?

— Аньку позови.

— Покой?

— Косынку ей надо вернуть. (Это «фату» он спрятал тогда в карман.)

— Давай, я передам.

— Да нет уж, спасибо, сам взял, сам и отдам.

— Ну ладно, сейчас позову, коли так.

Анюся раздраженно спросила, кто ж там был.

Егор ответил:

— Да тот.

— Чего ему надо?

— Косынку отдать.

— Ну так что ж, выйти, что ли?

— Как хочешь.

— Ах, вот как! Ну хорошо, смотри, парень. — И она, хлопая всеми дверями, выскочила на улицу.

Егор стоял посреди горницы и прислушивался, когда же она вернется. По всему должна бы уме вернуться. Почему так долго? В окнах была полнейшая темнота. В деревне тихонечко пели и смеялись. Шушукалась под ветром листва в палисаднике.

Егор вышел на крыльцо. Анюси и того парня не было. Егор обошел дом кругом. Никого. На сердце тоскливо и тревожно, он понял, что тут есть какая-то загадка. Но что именно?

Егор сидел и поджидал Анюсю на крылечке.

Уже разметались сгрудившиеся над деревней ночные тучи. Уже проглядывалась, кивала и раскачивалась белая грива ночного тумана над рекой. Пора брать горн, скоро объявлять утро.

Пастух зашел в дом, посмотрел на кровать с откинутым одеялом и вмятиной от Анюсиной головы на подушке, снял с вешалки горн и кнут и вышел на заулок.

Присел еще раз на крыльце. Вот уж и третьи петухи пропели. А Анюси нет как нет.

…Но вот она появилась из тумана, плавная и усталая, ленивой походкой шла, запрокинув голову, шла осторожно, как по шипам, нетвердо ступая, одной рукой придерживая собранный в кулак мокрый от росы край подола юбки, другой откидывая расползшуюся косу назад.

Егор очень обрадовался появлению Анюси, вскочил, и в голове промелькнула успокаивающая мысль: ходила в ближний лесок за ягодами, а может, выкупаться в одиночестве захотелось, поплавать; ночью ведь вода такая теплая бывает после жаркого дня. И засмеялся было он счастливым смехом…

Но Анюсино лицо приближалось, оно было осунувшееся и каменное, ее взгляд, с неморгающими веками, выражал непрощение. И он понял, что насчет реки и ягод ошибся.

Она подошла и, подняв кнутовище со ступеньки, широким взмахом жестко хлестнула Егора наискось по груди и щеке.

И скрылась в дому.

Но и тогда Егор не понял, что случилось непоправимое.

Внизу, под деревней, в пойме реки, где скапливается влага и растут сочные и высокие травы, и в июне бывает сенокос, на эти-то места, на отаву — отросшую вновь после первого покосива траву — выпускается деревенское стадо. В жару скотина приходит к реке, где купается и пьет. И летит от реки на нее прохлада.

Недалеко у запущенной старой мельницы, где таится крупная рыба, где водоросли и кувшинки с длинными стеблями и округлыми плавающими листьями, с мраморными белыми лепестками речных лилий вокруг желтой короны, где стоит не шелохнувшись тростник и развевается по ветру лохмами-прядями полосатая трава, — там не купались, боялись этого темного омута и не рыбачили, — хоть и шлепала по воде пластинчатым хвостом рыбина, а баландались рядом, где бродом проходило на другой берег стадо и виднелось промывающееся на быстром течении чистое дно, с разноцветной галькой и крутящимися пронырливыми мальками.

Коровы оглядывались и смотрели, как в белых лилиях всплескивала и выныривала, делая круговые волны, рыба. А дольше всех смотрел туда пастух. Казалось ему, что там вынырнула русалка с серебряным телом и золотыми волосами до пят. И слышалось имя ее.

Надо оставить стадо на подпаска и идти к ней! Таким решительным он не был никогда и пусть больше и не будет, потом не нужно быть решительным, важно, чтобы сегодня свершилось то, что он задумал… И мысленно поднялся он к деревне, вон по тому пригорку, на котором его обновили в егорьев день по серебряной росе. В душе пела и играла весна, как в молодом дереве бродили соки, и если б в этот момент к его руке садовник привил почку, то она приросла б. Перед деревней он наклонился к роднику, напился и сунул в него голову. В груди сердце разбухло и теснило лопатки, ноги сами шагали к дому, из которого он ушел сегодня утром, получив по скуле кнутом. Он шел не ругать ее, он приготовил за полдня самые ласковые и нежные слова, какие только знал… И он очень быстро подошел, подлетел к этому дому с голубыми резными наличниками и неожиданно скоро увидел ее. Она была одета в новую с оборками юбку с красным фартуком, в белую с вышивкой на рукавах кофту, с двумя косами по грудям. В руках она несла большое сито с красной смородиной, — хотя в остальных огородах она еще не поспела, — и глаза ее медовые смотрели приветливо. Взглянув на остановившегося у крыльца Егора, она подошла к нему и поставила сито на верхнюю приступку, и так раскатисто и обрадованно рассмеялась, блеснув зубами, что у Егора, наконец-то, за все это время отлегло от сердца и в груди стало тепло и свободно. Дотронувшись до плеча его, она хитрецки подмигнула и сказала так хорошо и просто о том, что он пришел сейчас как раз вовремя и будет перебирать ягоды и за это она угостит его свежим вареньем, что Егор решил немедленно во всем признаться… Они присели тут же на крыльце, перебирая ягоды, и Егор открылся ей, что пришел в деревню весной наниматься из-за нее, искал ее глазами в толпе и не нашел. И очень обрадовался в егорьев день, когда она подошла к его столу, и корова у нее самая ласковая и справная, и с нею он часто разговаривает и цветы для нее рвет, чтоб молоко было вкусней. Она смотрела на него и ушам своим не верила, что они вместе теперь и коли оба так приглянулись друг другу, так совет им да любовь. Объявить теперь всему миру да за свадебку. А изба у них свободная, а ежели он захочет, так она может и его родне поклониться, и не боится за себя, со всеми она умеет ладить и быть приветливой. И тут, задумавшись, спросила внимательно, а может, он и впрямь тот водяной, который вынырнул тогда у тростника. И стал тут Егор рассказывать, весело вспоминая тот день, когда увидел ее впервые…

В тот день, тому ровно год, был он на реке. И был день вот вроде бы как сегодняшний. Расставил он по заводи у мельницы верши под рыбу. С утра поставил, а вечером пришел на то место и, взяв в зубы полый тростник и камень в руку, нырнул, и пошел по дну проверить — много ли рыбы туда попалось. Ходил-ходил по дну и, вынырнув на середине, увидел русалок, купающихся тут, с венками из белых лилий на головах. Подумал тут же, что пропал, не зря, видать, про это место говорили в народе, что лезть туда нельзя, опасно, русалки и водяной затащат в свои хоромы. Солнце в это время едва касалось земли и освещало только облака, и только отражающийся отблеск от тех облаков высвечивал в реке влажные тела их, отливая золотом и серебром. И, забыв обо всем, смотрел он как завороженный обалдело. И приглядел он тогда одну с золотыми волосами, смеющуюся переливчато, будто в горле у нее был вставлен неведомый инструмент и она на нем играла так весело и заразительно, ныряя и плескаясь. Заслышав этот голос, он подивился его красоте. А уже потом он каждый день следил за ней, и высмотрел, как на том берегу, в толпе пришедших доить коров, принесла она в платочке еду и разложила перед пастухом. И этому-то пастуху он тогда очень позавидовал.