Григорий Терещенко - Медсанбат

В безветрии тихо падает снег, устилая следы автомашин, саней, украшая крыши изб.

В кирпичном доме было тринадцать послеоперационных. Пять после ампутации можно было эвакуировать в госпиталь. Еще семь не транспортабельны. А вот и еще один «дом смерти», в нем «отдавали концы».

— Этих, по-видимому, везти не придется, — сказал врач Варфоломеев, кивая на вторую комнату. — Пойдут под звездочку.

Четверо раненых из вчерашних умирали от заражения крови. Еще один умирал от столбняка. Судороги охватывали его тело. Он сгибался дугой, упершись пятками в стенку. Кричал. Говорили, его невозможно было разогнуть — тело как железное.

Кто-то за перегородкой непотребно ругался.

— Ба, товарищ лейтенант! — чуть не столкнулась с Шевченко операционная сестра Шайхутдинова. — Можно вам секретно-секретно сказать? Отойдем подале.

«О чем она? — встревожился Павел. — Может, что об Аленке услышала».

— У нас, поди, беда случилась, — сказала, как только они отошли от крыльца дома. — С ума можно сойти!

— Что такое?

— С хирургом Горяиновым будет беда. Гроза будет!

В ее глазах показались слезы, губы вздрагивали.

— Да ты расскажи все толком!

— Расскажу, расскажу, только секрет, хорошо?

— Постараюсь сохранить твой секрет. Честное слово!-

ЩШ вытерла слезы, приободрилась.

— Нашего Николая Александровича вызывал комбат. А он за операционным столом стоял. Раненый на стол лежал. Не пошел Николай Александрович. Операцию делал. — Шайхутдинова говорила быстро-быстро, — Комбат в операционную вбежал, шибко ругаться начал. А Горяинов тоже шибко закричал: «Вон из операционной!» Комбат трибуналом загрозил. А хирург сказал: «Уйди, а то вынесут!» А комбат стоял и еще пуще ругал. Тогда Горяинов в него костодержатель бросил. Чуть не попал. Комбат как ужаленный бежал. А Николай Александрович говорит: «Под суд пойду, а проучу, как одетым в операционную ходить!»

— Кто это видел?

— Я, Людмила, Алла Корнеевна... Лихо ему будет! Да? — Глаза у Раи пеленой затуманены, переживает девушка за своего хирурга.

— Ладно... Беда, лихо... Ты больше никому об этом не рассказывала?

— Я только вам, товарищ лейтенант!

Павлу сейчас было не до машин. Надо спасать Горяинова. А как спасать? Тут трибунал в два счета статью подберет. Здесь не только неповиновение, могут и физическое оскорбление доказать. Знает ли об этом Криничко? К старшему лейтенанту Рахимову обратиться? Может, он чем-нибудь поможет? Нет, лучше комиссару рассказать.

— Аленку привезли в медсанбат, — сообщила Анка Широкая, как только Шевченко приехал с передовой.

— Что с ней?! Ранена?!

Павел смотрел в широко раскрытые немигающие глаза Анки. Смутная тревога передалась и ему. Часто-часто забилось сердце, почудилось, что его удары глухим эхом раскатываются вокруг, их слышат все, кто находится рядом. Противно вздрагивали кончики примороженных пальцев рук.

— Вы знаете, она совсем седая! Что же они, гады, с ней сделали? На излечение прибыла к нам, что-то с головой у нее. Мы с Зиной Журавлевой определим ее в самую лучшую избу, к девочкам.

— Про меня не спрашивала?

— Как не спрашивала? Спрашивала. Я ей сказала, что вы мечетесь то на передовую, то обратно. Автомашин не хватает, а начальство строгое, гневается, что еще три машины потеряли.

— Слушай, Аня, ты уж позаботься о ней...

— Устрою и черную баньку, Можно и с веничком, и чаевничать после баньки будем. К нам попозже зайдите. А мой Григорий месяц не навещал, нешто хоть на часок бы набежал. Все сердца изболело. Глазком бы на него взглянуть…

Когда Павел зашёл в избу, Аленка лежала на кровати, только сбросили шинель и валенки.

— Аленушка! Милая, ты вернулась! — бросился он к ней и стал обсыпать поцелуями,

— Сюда могут войти девочки, — сказала, сияя розовым после бани лицом, Алёнка.

Аленка поднялась с кровати, сунув ноги в валенки.

— Ты меня не ждал, Павлуша? — и тут же повалилась на постель. — Мне плохо, я полежу. Может, от бани. Больно парно было. А сейчас снова какая-то огненная точка в затылке разгорелась. То отпустит, то снова… С тих пор, как мы попали в засаду, почти не проходит.

— Лежи, лежи, родная. Я перебил твой сон?

Павел взял валенки и осторожно поставил к печке,

— Нет, я не спала, просто лежала. Ты видишь, я уже старушкой стала. Совсем седая.

«Хороша, что Аня предупредила», — подумал он и весело сказал:

— Какал ты старушка? Просто повзрослела. И волосы такие тебе к лицу. Я где-то читал, что за границей девушки под седых красятся, чтобы нравиться мужчинам.

— Серьёзно? Вот непутёвые! Павлуша, оставь меня сейчас, хорошо? Я к тебе вечером зайду... Мне сказали, где ты квартируешь.

— Я буду ждать. А, может, мне за тобой зайти?

— Нет, я сама приду. А сейчас немного полежу, может, пройдет. Ты сегодня вечером на передовую не едешь?

— Сегодня нет.

Аленка Шубина пришла в избу, где жили Шевченко и Фролов, поздно. В сенях ее встретила седенькая старушке.

На лицо, иссеченном морщинами, светились добрые глаза. Наверное, Фролов предупредил хозяйку о гостье.

— Проходь, проходь, сердешная, места хватит, — уступила дорогу и стала пристально осматриваться в нее.

— Спасибо!

Алена медленно сняла шинель, расстегнула воротник гимнастерки и только после этого сняла шапку-ушанку.

Старушка увидела седую молодую девушку, только не качала головой, не проронив ни слова.

Павел мысленно поблагодарил за это хозяйку. Он боялся, что начнутся охи да причитания. Хозяйка только незаметно краешком косынки смахнула слезинку. Во всяком случае, Аленка этого не заметила.

Она подошла к горшочкам с геранью на подоконниках и стала их рассматривать. Потом остановилась возле фотографий на стене. Аленка так и осталась хмурой, тихой молодой женщиной, бесконечно уставшей. Именно женщиной — так почему-то показалось Павлу. Может, Аленка подумала еще о том, как чисто и уютно в этой избенке, совсем как дома. Дома! Нет у нее дома и никого нет, кроме Павлуши. После того, как Аленка опустилась на лавку, хозяйка сказала:

— Сейчас картошку испекем, капусту и огурчики достанем.

Она отодвинула ситцевую занавеску, скрывавшую от посторонних глаз кухонный инвентарь, стала там возиться.

— Может, чугун воды нагреть, помоете голову?

— Спасибо! Я сегодня в бане мылась.

— А, верно, у Герасимовых? У нас теперь на все село две баньки осталось.

Хозяйка открыла заслонку, сгребла тлеющие угли в сторону. Бросила туда картофелины, затем окутала их жаром. Сизые огоньки снова задорно заплясали. Аленка смотрела на них и не могла оторвать взгляда — будто они заколдовали ее. А может, не огоньки ей виделись, а васильки во ржи в знойное лето.

Потом Павел и Аленка разговаривали, а хозяйка сидела и смотрела на них, скрестив руки на груди, и по щекам ее катились слезинки, которые она вытирала сбористым рукавом кофты, улыбалась грустно, затем спохватилась: