Лилли Промет - Девушки с неба

Это — из жанра «сказок», «стародавних историй», «литературных реминисценций», одним словом — из «шкатулки».

А вот — «из жизни»:

«Мы живем в безликой части города, в улье для людей… Конец недели знаменуется радостными празднованиями, а в понедельник заколачивают фанерой выбитые стекла в окнах и дверях подъездов. С этим беспокойным народом я каждый день… езжу в трамвае или стою в очередях в магазине, в театр они не приходят. Да и было бы неловко играть для них Дездемону, которая позволила удушить себя, как курицу. Это бы их рассердило; по их мнению, Отелло достаточно было бы задать ей просто хорошую взбучку, и все было бы в порядке».

Реальность таится в провале между двумя-тремя резко освещенными деталями. Стук молотков по фанерным заплатам, декоративная реальность. «Отелло» на сцене. Курица в магазине. Курица на сцене… Спутанный узор.

«Боттичелли!.. Я любила по-детски написанную сверхкрасоту: море в завитушках, розовый и глупый дождь цветов, ангелов с крепкими телами, похожих на больничных санитаров… Весна шла стремительными шагами через апельсиновую рощу. Босая, с цветами в спутавшихся волосах. На шее венок из трав. Подол платья полон ветра и цветов. Но в изгибе губ какая-то черточка боли, какая-то затаенная забота, и в глазах та же печаль, что и у трех танцующих граций…»

Это же настоящий автопортрет стиля! Эстонская горечь сквозь итальянский туристский шик. Или это тот случай, когда Г. Муравину удалось передать в переводе то, что и передать-то почти невозможно? Не завитушки цветов — ангелов — венков — граций. А запах карболки сквозь это благоухание, бег больничных санитаров, боль в уголке рта… Сюрреализм, проступающий сквозь прециозность.

Конечно, роман «Примавера» — уникальный пример цветения стиля. Апофеоз, классика жанра. Бывает, что стилевой рисунок тонет у Лилли Промет в потоке повествовательности, в долгих, как зимние ночи, воспоминаниях об эвакуации, в бесконечной, едва всхолмленной ровности «Деревни без мужчин»… Или русский перевод спрятал взрывы подтекста, сгладил игру мимики на лице автора? Впрочем, и тут можно кое-что уловить. Если вчитаться:

«Из глаз Кристины брызнули слезы. Она смеялась».

Кристина — авторское Я повествования. Вчерашняя гимназистка, нежная душа. Дитя города, попавшее в глушь, в беду, в нужду и безысходность. В татарскую деревню, «заштрихованную дождем», — из многобашенного Таллина. Это — если брать повествовательный, биографический план. Однако по какому-то другому, более широкому счету, — не Кристина выражает авторское отношение к событиям. Не она моделирует ситуацию, не эта нежная, приглушенная душа. Кто же? Бетти Барба — вот подлинный символ ситуации. Невообразимая фигура столичной художницы, которой все как бы нипочем. Что-то модернистское, вызывающее, гротескное — на деревенском фоне: шляпа, клетчатое пальто, папироса в зубах и — фантастическая невозмутимость… Здесь, в глуши, в разгар войны — думать об искусстве, устраивать для жителей кукольный театр! И грязь не липнет к этой блаженной, не от мира сего старухе, и лапти не дисгармонируют с ее обликом, насквозь дисгармоническим и — чистым!

В масштабах татарской «безмерности» эстонское счастье, оставшееся в воспоминаниях, окрашивается в цвета ненадежности: все маленькое, хрупкое, обманчивое. И прочность уюта — мнимая. Вспоминается конкретное: туалетный столик, кресло, гардины — деталь к детали. Но чем о п т и ч н е е эти воспоминания, тем безжалостнее смывает их бесконечная азиатская метель. Как можно выдержать эту перевернувшуюся жизнь? Может, только так и можно: перевернув собственный облик? Шляпку — к лаптям! Бетти Барба — символ жизни наперекосяк. Душа дыбом!

Странный, вызывающий, скрыто ироничный ракурс чувствуется в прозе Лилли Промет везде, даже там, где она — по внешней задаче — создает что-то вроде летописи эстонского скитанья по дорогам истории.

Не будем недооценивать и эту эпическую задачу. Картины жизни. Панорамирование событий. Свидетельства очевидца. Из-за сороковых годов встают тридцатые. Мытарства одинокого художника в буржуазной Эстонии — сюжет «Каспара Юкси». Предсмертные судороги власти накануне краха в 1940 году — тема маленького романа «Кто распространяет анекдоты». Глубокие снега эвакуации в романе «Деревня без мужчин». И — парашютистки 1944 года, упавшие на эстонское село с советских самолетов. А потом — конфликты мирного времени: в деревушку на берегу моря приезжает молодой художник писать пейзажи, но жизнь сильнее «очарования одиночества» (я цитирую критику), и вместо пейзажей художник увозит в город портреты тружеников — «Акварели одного лета». И бюрократы у Промет разоблачаются — в «Надгробии от Эльвиры». И драмы прошлого не забыты: разбитая любовь военных лет бередит души людей в мирные годы, мешая им наслаждаться полотнами Боттичелли…

Теперь я прослежу в этой летописи нечто другое. И, нарушив хронологию изображенных с о б ы т и й, выстрою повести Промет по хронологии н а п и с а н и я. Чтобы понять на скрупулезно прописанном историческом фоне — историю души.

Начну с «Каспара Юкси»… впрочем, это позднейшее название; первоначально (во всяком случае, по-русски) эта ранняя, 1957 года, повесть появилась под названием «Одинокий», и оно точно передает коллизию. Художник — «иероглиф» одиночества в мире. Вариация на тему вечной народной песни: «Где он, где же дом бедняка…» Тема д о м а возникает в прозе Лилли Промет вовсе не как тема почвы, крова, пристанища, но как тема м н и м о г о дома, дома потерянного, оплакиваемого. Может быть, это отец писательницы, художник Александр Промет, всю жизнь скитавшийся, заложил в генную память дочери мотивы несчастья, неуюта, катастрофической ненадежности, но так или иначе символом мировой драмы стал для Лилли Промет именно д о м б е д н я к а, дом «нарисованный», вымечтанный, миражный.

И еще один важнейший лейтмотив намечен в этой первой повести. «Каспар, судьба твоя вполне закономерна. Судьбу человека формируют его убеждения». Человек не должен жаловаться на свою судьбу, ибо он делает ее сам.

Каспар Юкси и не жалуется…

Но идем дальше. «Акварели одного лета», написанные два года спустя, в 1959-м, — вовсе не урок «реальности», преподанный «не знающему жизни» художнику. Суть в том, что романтические декорации 50-х годов: художник, ищущий ветра и простора, его возлюбленная «в лучах полуденного солнца», — все это подбито иронией. У пастушки болтается хвост модной прически и в брюках отмечен модный покрой — больше ничего из них не извлечешь, дело в другом. Сквозь обязательное солнечное сияние видна совсем иная драма: по опустевшему побережью бродит полубезумная старуха, охраняющая брошенный дом, где она когда-то была прислугой. Иллюзия дома, инерция долга — потаенные темы Лилли Промет. Верность человека избранной судьбе посреди непредсказуемости мира.