Лилли Промет - Девушки с неба

— Тяжело ей… — сказал кузнец Розии.

После того как Йемель, этот жулик, этот прохвост, бесследно удрал, Абдулла поклялся, что никогда больше не разрешит ни одной шелудивой некрещеной собаке переступить свой порог. И когда учительница Татьяна пришла к нему, Абдулла визжал, тряс кулаком и швырнул в нее валенком.

— Это за что же? — спросила Татьяна, уверенная, что старик ошибается и что его гнев предназначен кому-то другому.

Абдулла раскрыл рот — против красивых женщин он не мог устоять — и рассматривал Татьяну как чудо, подполз к краю нар, — одна нога голая, на другой валенок. От восхищения у него зашлась душа — красивая женщина пришла к нему. Сама пришла. Абдулла молча махал рукой, чтобы Татьяна подошла и села рядом с ним.

— Мне некогда, — покачала головой женщина. — Нет времени рассиживаться.

— А чего ж ты пришла?

— Я собираю подарки для фронта.

— И пришла сюда?

Старик подтянул коленки под подбородок.

— Погляди сама. Если найдешь у меня что-нибудь достойное для подарка, бери, дочь моя, смело.

Татьяна удивилась, так же как Йемель, когда он в первый раз пришел к Абдулле. Ни стола, ни стула, только нары, залатанный овчинный полушубок, самовар, обитый железом деревянный ящик и ритуальный кувшин.

— Бедно живешь, Абдулла, — холодно заметила Татьяна.

— Конечно, — согласился старик, теребя бороденку. — Если бы ты ко мне пришла при царе или во время нэпа, я б тебя принял в своем богатом доме, посадил бы на ковры и подушки, достойно бы угостил и почтил дорогими подарками. — Абдулла расцепил дрожащие руки и хихикнул. — А теперь ты должна довольствоваться тем, что у меня есть. Я не виноват. Время такое.

— Бедный Абдулла! — издевалась Татьяна. — Здесь и смерти взять нечего.

— Да, это так. Хорошо, что ты это сама понимаешь, — похвалил старик. — Иди, прекрасная женщина, посиди рядом со мной.

— Нет, дорогой Абдулла. Мне противны такие нищие мужики, как ты, — сказала Татьяна.

Уже не раз жители собирали теплые вещи для Красной Армии, и даже люди нуждающиеся всегда находили что-нибудь для подарка. Кристина руководила целой ротой девчонок, которые вязали для фронтовиков варежки, носки и шарфы. В каждую теплую вещь они клали письмецо или стихотворение, табак или медовый пряник. Бетти Барба интересовалась, как молодежь занимается рукоделием. Присаживалась на мгновение и уходила. Но иногда она на ходу рисовала новый узор для перчаток или почтовую карточку: красноармейца с гранатой в руке перед вражеским танком. «Смерть немецким оккупантам!»

Одна девочка пожаловалась, что у нее ничего нет, ни медового пряника, ни табака, она с опаской разжала руку:

— Только это.

Луковица. Красивая золотистая луковица. Решили положить ее в рукавицу. Луковицу и стихотворение Маяковского.

— Чертовски здорово, — утешала Барба девочку, которая огорчалась из-за того, что не может принести ничего получше.

А Ванда Ситска выменяла за свою блузку шесть стаканов самосада и отнесла Татьяне. Ванда никогда бы не поверила, что сможет торговать на базаре. В ожидании покупателей она смущенно стояла у ограды, опустив глаза в землю, держа блузку в руке, и отдала ее за первую же цену, какую ей предложили.

Ром сидел дома, он был простужен и с нетерпением ожидал возвращения Ванды.

— Надули? — вздохнул инженер.

Но Ванда чувствовала себя героиней, мурлыкала песенку и поила мужа горячим молоком из блюдечка. Рома раздражало бормотание жены, и он сердито ворчал:

— Молоко слишком горячее.

Но Ванда не обращала внимания на недовольство Рома, она вспоминала, как относила табак Татьяне.

— Кажется, в прошлом году вы собирали лекарственные травы? — спросила Татьяна.

— Да, собирала.

На следующий день Ванда отнесла Тане ягоды шиповника и сушеные цветы ромашки.

— Как поживает Лиили? — спросила Татьяна, хотя сама знала это гораздо лучше — она переписывалась с Лиили.

Ванда нервно замолчала, и ее шея покрылась пятнами.

— Хорошо, — ответила она. — Только я не знаю, так ли это на самом деле. Может быть, она не хотела писать правду.

— Человеку иногда нужно побыть одному и обо всем подумать. — Татьяна доброжелательно посмотрела Ванде в глаза.

Ванда пожала плечами. Говорить на эту тему ей не хотелось. Но вдруг она повернула голову к Тане и быстро спросила с легким упреком:

— Вы же не думаете, что мы ее выгнали? Я была бы счастливейшим человеком, если бы она вернулась.

— И ваш сын обрадовался бы, правда? — спросила Таня немножко грустно и чуточку насмешливо, но Ванда этого не заметила.

— Конечно, — кивнула она. — Обязательно.

— Разве что-нибудь изменится, если Лиили вернется?

Ванда растерялась и посмотрела на Татьяну с удивлением.

Сбор подарков продолжался неделю. И однажды, когда Татьяна появилась в школе в ватнике, вся учительская спросила в один голос:

— Где твоя шуба?

Татьяна ее продала. Она небрежно бросила:

— Подумаешь!..

— Не кривляйся, — рассерженно воскликнула Барба. — Может, ты хочешь, чтобы я тоже продала эту горжетку только для того, чтобы подразнить человека, который задел мои чувства!

Татьяна не спорила, ей нечего было сказать — Бетти Барба, эта старая ведьма, видит людей насквозь. Ни слова ни говоря, она взяла из шкафа журнал и, опустив голову, заторопилась в класс.

Осенью директор Искандер Салимов оскорбил ее перед всеми. Наверное, считает ее неженкой: «А разве вы не знаете, что идет война? И вообще, не вам бояться холода, у вас такая теплая и дорогая шуба».

Таня хорошо владела собой, но забыть не могла.

Во дворе Татьяна встретилась с Салимовым, директор посмотрел на нее с испугом, шагнул в сторону и уступил ей дорогу. Но удивительно — Татьяна не почувствовала никакого злорадства.

После уроков она долго вертелась перед зеркалом — привыкала к ватнику. Потом пошла к художнице. Барба в пальто, надетом на голое тело, стирала свою единственную пару белья. У художницы были золотые руки, и для нее сложить новую трубу было пустяковым делом. Но стирать она не умела.

— Дай-ка я, — предложила Таня.

Барба отошла, облегченно вздохнув.

— Терла, терла, вроде делала все как положено, а оно стало только грязней, — пожаловалась сна и села: после такой тяжелой и сложной работы необходимо было закурить.

Она с удовольствием затянулась вонючей махоркой и стала рассуждать:

— Ах, Танька, Танька, идеальных женщин нет. Женщины бывают земные, настоящие и несравненные. Все эти античные абсолютные дамочки, все эти Афродиты и Афины Паллады, вместе взятые, не стоят одной-единственной живой женщины! Теренций сказал: ничто человеческое не будет ей чуждо. И Маркс утешает нас, признавая то же самое.

Татьяна усмехнулась, у нее было хорошее настроение, как у ребенка, которого простили. А может, Бетти Барба извинялась за свою беспомощность? Кто ее знает…