Леонид Радищев - Крепкая подпись

Симон Адамович глядел на раскрытую страницу. Вот слова Ленина, которые он мог бы слышать!

— Стой! — сказал он вслух. — Не мог бы я их слышать! Ведь все началось с меня! Да, с меня!.. И со мной он разговаривал раньше, чем с ними… со мной!

Дверь в купе скрипнула. Симон Адамович вздрогнул, закрыл книгу. Вошла краснощекая проводница в кокетливом беретике.

— Гражданин! Будем выходить или как?.. Зачитались?

— Зачитался!

Проводница с любопытством посмотрела на седого пассажира с длинным шрамом через всю щеку, на книгу, лежавшую перед ним на столике.

— Уж не про любовь ли читаете? — улыбнулась она.

— Да, девушка, тут написано про любовь!

Вновь собрались они в знакомом зале с зеркальными стеклами, выходящими на Неву, — шумные, торопливые, в потрепанных кожанках, в гимнастерках, выгоревших добела, в обмотках, в тяжелейших армейских ботинках, в кепочках, в солдатских фуражках с пятиконечными звездами.

На глянцевитых кусочках картона с фестончиками по краям (бывшие визитные карточки какого-то бывшего барона) было написано от руки с обычной телеграфной краткостью: «Явиться ПК четыре часа дня».

Так бывало уже не раз. Почти все, кто находился в зале, успели пережить по три, по четыре мобилизации. Но куда теперь — этого никто не знал.

— Братва, сам не в курсе, ей-бо! — клялся и божился комитетский деловод, регистрируя прибывающих. — Заседают! Объявят! — И показывал на плотно закрытую дверь с великокняжескими вензелями.

В ожидании спели, как водится, «Нарвская застава, Путиловский завод», «Было дело в Петрограде», «Цыганочка гай-гай» с притопом и присвистом.

И вот открылась дверь с вензелями. Песня оборвалась на полуслове. Наступила тишина — полная, глубокая, когда не слыхать ни скрипа, ни шороха.

На деревянный помост, сколоченный наспех для президиумов и ораторов, поднялся Антон Луба, пытливо сощурил глаза, точно прикидывая, как отнесутся к его сообщению, и сказал самым обычным голосом:

— Товарищи актив! Сейчас состоится медицинское освидетельствование. Вызывать будем по списку в порядке вашего прибытия. — Он заглянул в листок. — Первым значится у нас Лодейкин Егор!

Зал ответил озадаченным молчанием. Лодейкин Егор не откликался. Потом хриплый, прокуренный басок произнес с растяжечкой из глубины зала:

— Вот это да-а… Це трэба разжува-а-ты…

— Разжуваты будем позже, товарищ Дубонос! Повторяю — Лодейкин Егор здесь?

— Ну допустим, я здесь! — не сразу ответил парень в широченных клешах и морской фуражечке с надписью: «Яхт-клуб».

Луба поправил упрямый вихор на лбу:

— Так пошевеливайся, дорогой! И всем прочим для сведения: вызывают — шагай! Дисциплину не забывайте… Давай, Го́ра, заходи, — уже по-свойски добавил он.

Дверь закрылась. Все недоуменно смотрели на нее. Медицинское освидетельствование?! Это что за штука? Даже слово такое не произносилось до сей поры! С этим делом всегда было коротко и просто — в последнюю минуту перед отправкой беглый вопрос: «Есть больные?» И не припомнить, чтобы таковые находились.

Но если дело начинается с докторов, то здесь жди подвоха. К чему-нибудь обязательно придерутся, что-то окажется не так в печенке или в другом месте — и тогда уж пиши пропало. Оставят. Не допустят.

Даже бывалый Егор Лодейкин дрогнул, войдя в секретарскую комнату. Она превратилась в медицинский кабинет: белый стол и на нем какие-то блестящие инструменты, от которых становится заранее страшновато; диван, накрытый белой клеенкой; доктора в белых халатах. Бюро в полном составе — тоже в халатах.

Доктор Марк Ароныч, повсеместно именуемый Макаронычем, бросил на Егора Лодейкина косой взгляд из-под пенсне:

— Ага, старый знакомый… раздевайся… все, все снимай!

Мрачно сопя, Лодейкин стал разоблачаться. Макароныч нетерпеливо ерзал на стуле, пока он стягивал тельняшку.

И началось освидетельствование.

Такого Лодейкин еще не испытывал. Его взвешивали, измеряли, выслушивали, выстукивали, чертили на груди невидимые знаки, поворачивали во все стороны, тискали живот, оттягивали веки, заставляли приседать, делать вдох и выдох, открывать рот — «шире, еще шире!» — и наконец объявили, что он может одеваться.

Весь отсыревший, Лодейкин дрожащими руками взялся за одежду. Он видел, как Макароныч сел за стол, придвинул к себе плотный лист, где крупно было выведено сверху: «Лодейкин Егор Кириллович, г. р. 1901», и поставил рядом с его фамилией жирную птичку. Потом еще раз окинул Лодейкина косым взглядом, пожевал губами и начал быстро писать.

Лодейкин с беспокойством смотрел, как соскакивают с пера мелкие, непонятные закорючки. Особенно подозрительной казалась жирная птичка.

— Это все про меня столько? — спросил он хрипло.

Отвесив брезгливую нижнюю губу, поминутно роняя пенсне с крупного старческого носа, Макароныч продолжал писать.

Лодейкин шагнул к столу, придерживая рукой спадающие штаны.

— Я здоровый, — громко сказал он. — Во у меня какая мускулатура, глядите! В медицинской помощи не нуждаюсь!.. Вы мне оказывайте ее на поле боя… — С каждым словом он распалялся еще больше. — И нечего мне птички ставить!

Макароныч заскрипел стулом. Его плоская лысина с седым бордюрчиком сделалась багровой, пенсне упало и закачалось на черном шнурке. И вдруг он вскочил, схватил за руку оторопевшего Лодейкина и подтащил к огромному каминному зеркалу в золоченой раме:

— Вот… гляди!

Лодейкин не помнил, когда видел себя в зеркале последний раз, — как-то ни к чему было. И теперь он исподлобья смотрел на малознакомого парня с несоразмерно тонкой шеей, с выступающими ключицами, с ребрами, которые можно было пересчитать на татуированной груди.

— Ты знаешь, кто ты? — кричал ему в ухо Макароныч. — Ты щепка! Ты мозгляк! У тебя половины веса не хватает!.. Нервы ни к черту, истощение… Прокурился насквозь!

Лодейкин беспомощно огляделся. Члены бюро сидели с непроницаемыми лицами, а Луба как будто прятал набегающую улыбку.

— Это как же понимать? — дрогнувшим голосом спросил Лодейкин. — Признан негодным, что ли?

Антон Луба поглядел на него все с той же припрятанной улыбочкой:

— Товарищ комиссар яхт-клуба! Все узнаете в свое время! Есть военная тайна, а есть врачебная тайна, слыхал? Короче говоря, застегни ремень, а то штаны потеряешь, и позови Дубоноса.

Когда за Лодейкиным закрылась дверь, Макароныч вытащил цветной стариковский платок и долго протирал лысину:

— Хорошенькое дельце, а? И это с каждым будет такая морока?

— А вы что, не знаете нашу публику? Еще не то будет! Вели-и-кая буза произойдет, вот увидите…

Луба усмехнулся, и похоже было, что он доволен таким началом и другого не ждал.