Леонид Радищев - Крепкая подпись

Чувствовалось, что из него не может выйти, условно говоря, «домашний» художник, который движется по определенной уже орбите от рабочего стола в редакции издательства и обратно, хотя и такого типа художник вполне почтенен. Даже сама его наружность, типаж как бы делали это невозможным. Если бы Канторовичу понадобилась натура для плаката молодого современника, он должен был бы сделать свой автопортрет… Вот так и выглядел он — рослый юноша, с ровным загаром, с крупными правильными чертами лица, с великолепной, притягивающей белозубой улыбкой. Для таких мышц, силы казалось маловатым, чтобы он только рисовал. Он опровергал такую возможность. И из него получилось то, что должно было получиться.

Наступил тридцать второй год.

— Мне «очко», — говорил Лев Канторович, — двадцать один — многовато, в сущности. — И чувствовалось в нем внутреннее беспокойство, точно боялся что-то пропустить.

И как-то незаметно — все у него делалось без широковещания — выяснилось, что он уходит в арктическую экспедицию на ледоколе «Сибиряков».

Эта экспедиция уходила без шумной рекламы, но то, чего она добилась, сделало ее всемирно известной. «Сибиряков» проложил дорогу великого Северного морского пути — впервые за всю его историю арктическое плавание прошло за одну навигацию. Плавание было очень трудное, много опасностей и приключений, в результате которых «Сибиряков» оказался в Японии.

И вот теперь награжденные «сибиряковцы» вернулись домой. Появился Лев Канторович: стал пошире, поплотнее — он был не только художником — грузчиком, матросом, что-то и в глазах появилось другое — уже нечто от морского волка, органически, без рисовки: трубка, походка, и с орденом Трудового Красного Знамени в петлице пиджака. В те времена орденов было мало, и это было очень заметно. Из боязни высоких фраз — «орден» звучало торжественно — он называл его медалью. Ни в чем не изменился, все тот же; уже вплотную сел за работу — впечатления были огромные.

Через год он уже участник первой Лено-Хатангской полярной экспедиции. Она была более скромной, но тоже из трудных — шла непроторенными путями.

Лев Канторович вернулся с огромными альбомами — наброски, эскизы с натуры: матросы, летчики, снег, горы — огромный материал для будущего.

И сразу после экспедиций подошло время военной службы — и он в погранвойсках. Началась работа по заданию Политуправления погранвойск — это было предметом его гордости. Получился великолепный пограничник. Это оказалось захватывающей страстью. Отслужив срочную, уже в запасе, он остался пограничником, все так же выполнял задания. Круг его поездок был широк — морские границы на протяжении тысячи километров, весь великий простор гигантской страны: Белоруссия и Карелия, Средняя Азия и Дальний Восток. Неповторимый материал шел к нему.

Когда и как художник Лев Канторович стал писателем? Срок установить невозможно. Сам он дал очень точное и емкое объяснение. Материал, который вошел в его жизнь, был так объемен и богат, что его невозможно было выразить только в рисунках.

«Ужасно хотелось рассказать об интересных и малоизвестных вещах», — точно извиняясь за свое писательство, поясняет он в автобиографии, написанной незадолго до Отечественной войны.

Материал распирал его, требовал выхода. В какое-то время почувствовал скованность «своим» инструментом — кистью, пером, карандашом, красками — и начал рваться за пределы его. На помощь пришло слово, дающее гигантскую возможность изображения мира во всех охватах и разрезах.

Первые шаги давались нелегко. Надо сказать, что это нелегко не только как овладение новым видом искусства, средствами изображения. Всегда требуется время, чтобы оценить, стоящее ли это, — поначалу самый факт, что художник взялся за перо, вызывает ироническое отношение.

В определенном возрасте это страстное желание к расширению мира испытал Илья Ефимович Репин. За это ему крепко попадало. И только в наше время видно стало, что в прозе Репин такой же могучий талант.

В 1970 году один критик писал, что оценить писателя Евгения Чарушина нам, видно, мешало и мешает то, что он был еще и блистательным художником. Мы привыкли относиться к его рассказам как к объяснению рисунков.

Да, сила привычки — страшная сила.

В начале своей литературной работы именно так и относился к своему писанию Лев Канторович — пояснения, подписи, иногда большие, длинные, в несколько страниц, но все же приданные к картинкам. Таковы «Пять японских художников», «4000 миль на «Сибирякове», «Холодное море». Писал, рисуя главным образом. Это были очерки наблюдательного, широко смотрящего на мир человека, не подчиняющегося узкопрофессиональному взгляду на мир как игру линий и красок, цветовых пятен, а воспринимающего мир в его реальности, красоте, борьбе.

Очень трудны были первые шаги. Все-таки мешала традиционная ирония. О людях, вторгающихся в две профессии, говорят: лучший писатель среди художников и лучший художник среди писателей. Может быть, это ревность? Врачи не любят, когда приходит пациент, который кое-что знает, разбирается в медицине.

К тому же, специфическое положение начинающего. Это не просто начинающий — это человек, которого знают как художника. Надо было начинать не с азов, а прийти уже с уменьем, с выработанной фразой. Некоторое время его несло, он плавал, барахтался в словесном море. Было трогательно смотреть на эти первые шаги. Фразы получались громоздкие, длинные, вырастали против желания. Однажды я с Лоскутовым сочинил пародию — в дружеском плане, но все же пародию: «Так еще писал Херасков — поэт екатерининских времен». В ответ на это он подарил своему былому соавтору по книге «Будет война» книгу с подписью: «От Хераскова наших дней», — он не страдал ни манией величия, ни ложной скромностью.

Это был у него, так сказать, «херасковский период».

Но таковым он пребывал недолго. Он выработал себе фразу и стал писать уже по-настоящему. Он очень долго не был уверен в себе, но старался изо всех сил. Это была форма расширения мира, который стал для него таким большим, что уже не помещался в картинки. Возможно, дальше возникла бы еще какая-нибудь форма для расширения, он вторгся бы еще в какую-нибудь область, чтобы высказать то, что его теснило.

Будь все это нынче, ему было бы много легче. Подход и требовательность к искусству стали несколько иными. Теперь с чувством беспокойства и тревоги заговорили в статьях и на писательских съездах о том, что дилетантство становится порой чуть ли не доблестью, а неуменье связать концы с концами — новаторством. Слова горькие, но справедливые. Сотни ловко сработанных якобы стихов нередко заменяют настоящую поэзию, а рисунки иного художника вполне на уровне способного к рисованию ученика из 7 класса «Б».