Леонид Радищев - Крепкая подпись

Работа его сразу вышла за пределы привычного амплуа художника, который приносит в редакцию свои рисунки, беседует о том о сем и удаляется. Только рисовать — это оказалось для него недостаточным, хотя рисование было его абсолютной, всепоглощающей страстью. Ему еще обязательно нужно было расклеивать вместе с техническим редактором макет будущего номера, спорить о шрифтах, раскраске, верстке, читать литературный материал, ретушировать фотографии, проверять качество клише и узнавать в отделе распространения, как расходится тираж. Он был одним из создателей лица новой газеты, и это лицо имело «необщее выражение».

Николай Эрнестович Радлов, помещавший в «Литературном Ленинграде» отличные карикатуры, был еще «по совместительству» искусствоведом, профессором Академии художеств, занимался живописью. Автор блестящих шаржей Бронислав Малаховский отдавал много времени работе архитектора. Ни один из них, вероятно, не смог бы ответить на вопрос, какое занятие является для него главным.

Антоновский был «весь тут».

«Быть может, единственный из наших журнальных работников, — писал о нем Н. Радлов, — он не помышляет о картине, не тоскует об этюдах с натуры и не грунтует по праздникам холстов, которыми, «когда я буду свободен», он обогатил бы школу русской живописи».

Свой редкий, богатейший талант Антоновский целиком вкладывал в газетные и журнальные листы и не чувствовал себя обойденным жизнью оттого, что не писал масляными красками на холстах большого размера.

В молодости он учился на юридическом факультете, собирался стать адвокатом, а стал карикатуристом, и с той поры до последнего дня жизни с поистине фанатической преданностью поклонялся газетно-журнальной музе, ни разу не познав ни сомнения, ни разочарования, ни пресыщенности.

— Только, пожалуйста, не пишите: «Рис. худ. Б. Антоновского», — предупреждал он, начиная сотрудничать в каком-нибудь новом издании. — Я не художник, а газетчик, журналист!

Он отказывался от «художника», потому что с этим словом связывались у него вдохновенное одиночество в мастерской, палитры, мольберты, золотые рамы, вернисажи, музеи и прочая «высокая материя», а он работал пером, тушью и школьной кисточкой, и его вдохновением, сюжетом, материалом был конкретный сегодняшний день.

Он с гордостью показывал потертое удостоверение «красногазетчика» первых революционных лет и утверждал, что Дом печати ему ближе, чем Дом художника.

В этих словах — страстное утверждение своей профессии газетного художника, и здесь же полемический выпад против деления искусств на «высокое» и «низкое», против неписаного табеля о рангах, по которому роман «отменно длинный», поэма или картина в золоченой раме почему-то всегда считаются выше, чем самый лучший киносценарий, эстрадный монолог или рисунок на злобу дня…

Иногда бывало так: он входил в редакцию, высоко, точно знамя, подняв в воздух газетный лист. Мы бросались к нему и молили:

— Борис Иванович! Пожалуйста, покажите!

Он держал в поднятой руке свежий номер «Литературного Ленинграда», который мы вчера сдали, но еще не видели отпечатанным. Составлялся номер в редакции на Фонтанке, а печатали его в типографии на Социалистической, и частенько, по разным причинам, он к нам попадал с запозданием.

И вот — это случалось не раз — Борис Иванович не мог дождаться, когда увидит номер в редакции или найдет его в своем ящике для почты. Ранним утречком он забегал в типографию, чтобы прямо из чавкающей машинной пасти выхватить только что отпечатанные листы, нетерпеливо оглядеть их, вдыхая запах еще не просохшей краски…

Нередко (особенно когда бывали срочные задания) он рисовал в обиталище своей музы, иначе говоря — редакции.

Редакция «Литературного Ленинграда» помещалась на верхотуре: достигнув шестого этажа, надо было еще подниматься по какой-то винтовой лестнице, и только тогда вы оказывались в большой комнате с фанерными стенами.

Обстановка здесь была поистине аскетическая: несколько столов, стульев, шкаф, пишущая машинка. Рядом с этой комнатой, которая являлась кабинетом редактора, секретариатом, приемной, залом заседаний и т. д. и т. п., имелась еще одна, поменьше, своего рода клуб. Здесь можно было видеть «великих и малых мира сего» — писателей, художников, композиторов, актеров; здесь играли в шахматы, ожесточенно курили, спорили, сочиняли экспромты, придумывали темы, рассказывали интересные истории.

Вся эта полифония редакционного дня — громкие голоса, беготня, смех, выкрики, стрекотание машинки, обязательные зрители и советчики — нисколько не мешала Антоновскому. Рисуя, он напевал «Тореадора» или басисто гудел что-то неопределенное; на его массивном, с львиной складкой, лице светилось удовольствие лакомки и гурмана.

Он как будто и не подозревал, что на свете бывают так называемые муки творчества. Иногда казалось, что он затеял на бумаге игру в смешных человечков и что любой может принять в ней участие на равных, стоит лишь взять в руки кисточку или перо.

Глядя на его рисунки, невозможно отделаться от ощущения, что они исполнены как бы «шутя и играя», без малейшего напряжения, точно пропеты. И так казалось не только рядовым зрителям, но и искушенным профессионалам. В своей статье «Несколько слов о карикатуре и об Антоновском» Н. Радлов писал:

«…Чувствуется, с какой быстротой и непринужденностью дается ему графическое оформление идеи. Как будто рисунок — естественная функция организма».

А художник И. И. Бродский выразил свое ощущение так:

«Антоновский — это Паганини от карикатуры».

Было бы узко и неточно объяснять виртуозное мастерство Антоновского только его талантом. Работоспособность и продуктивность его были необыкновенны. Но кроме этого он еще постоянно, непрерывно тренировался, как циркач, пианист или балерина. Вот откуда явилась у него виртуозная легкость руки. Он всегда находился в форме. Ему не требовалось ни малейшей раскачки, чтобы войти в рабочее состояние: ведь он никогда и не выходил из него.

С особенным блеском эти его качества проявились в дни Первого Всесоюзного съезда советских писателей в Москве. (Следует, кстати, заметить, что это был редкий случай, когда Антоновский сравнительно надолго покинул Ленинград. Он считал его самым лучшим местом и для работы и для отдыха в любое время года и уезжал куда-нибудь чрезвычайно неохотно.)

Первый съезд советских писателей стал огромным, волнующим событием в культурной жизни нашей страны. Здесь была представлена вся многонациональная советская литература. Сюда приехали прогрессивные писатели и деятели искусств со всего мира. Во главе съезда стоял Максим Горький.