Леонид Радищев - Крепкая подпись

И вот среди красочной, празднично-приподнятой толпы делегатов и гостей стал похаживать «ленинградский соглядатай» — высокий, осанистый, с седеющей крупной, львиной головой, поглядывая вокруг маленькими голубыми глазками с острым зрачком-буравчиком. Иногда он черкал карандашом в блокноте, может быть, записывал что-то, может быть зарисовывал. А в «Известиях», «Труде», «Литературной газете», «Крокодиле» появлялись целые гроздья великолепных съездовских карикатур, шаржей, зарисовок. В Ленинград ежедневно приходили пакеты от «соб. корр. Б. Антоновского». Он показал, что быстрота работы отнюдь не означает снижения ее качества.

С полным правом он мог бы сказать о себе, перефразируя известное изречение древности: «Пока я дышу — я рисую», ибо, воистину, рисовал всегда, всюду и, добавим, на всем. Если под рукой не было бумаги, в ход шел любой подходящий материал. Н. Э. Радлов, который умел рисовать шаржи словами не хуже, чем пером, говорил о нем так:

«Антоновский не может не рисовать. Это следует понимать не только в высоком смысле, но и в самом простом. Если вы хотите сохранить чистым лист бумаги на столе, за который присел Антоновский, уберите его. Или лист бумаги, или Антоновского».

Вся обоснованность такого предупреждения вполне подтверждается воспоминаниями ленинградского художника Бориса Семенова. Придя как-то в редакцию журнала «Бегемот» и ожидая редактора, он обратил внимание на один из столов, покрытый сплошь изрисованным листом бумаги. Тут были всевозможные комические сценки, совершенно законченные карикатуры, шаржи на сотрудников «Бегемота».

Автор этих рисунков, которого можно было узнать по одному штриху, не пощадил и себя. Конечно же, здесь был Антоновский. И можно понять молодого художника, который не удержался от соблазна и совершил «покражу». Этот настольный лист хранился у него до осени 1941 года и был утрачен во время бомбежки…

Однажды летом, после утомительно шумного редакционного дня, мы пошли с Антоновским к Петропавловской крепости. Жара была африканская. Даже Нева, всегда угрюмо-серая, отсвечивала этакой милой голубизной. На пляжах вдоль крепостных стен самозабвенно загорали тысячи ленинградцев, дорвавшихся до солнца. Казалось, они готовы были испечься, расплавиться, испепелиться. Они знали всю зыбкость этого счастья и ни за что не хотели покидать свое «место под солнцем».

Борису Ивановичу очень скоро надоело лежать «просто так». Рука его полезла в карман, вытащила огрызок карандаша, схватила лежавшую рядом на песке папиросную коробку (бумаги с собой не оказалось). На лице у него уже появилось вышеописанное плотоядное выражение: ведь тут, рядышком, пребывали «о натюрель» его персонажи.

Какой-то гражданин в черном костюме, в черной шляпе, в тугом воротничке с галстуком (совершенно по Ильфу и Петрову) задумчиво прохаживался у воды. Мясистые матроны лениво поворачивали к солнцу то одну, то другую часть тела. Бронзовые мальчишки носились по берегу, хохотали, швырялись камушками. Вдоль пляжа медленно курсировала лодка, в которой восседали гребцы общества спасания на водах; один из них, чрезвычайно длинношеий, с окурком, прилипшим к губе, и в роскошной морской фуражке, был уже готовой карикатурой.

С него и начал Борис Иванович. Сейчас же появились зрители — бронзовые мальчишки. Они обсели его со всех сторон, восторженно наблюдая, как на распластанной папиросной коробке мгновенно появляются чьи-то смешные носы и ноги, лодка — тоже смешная, блики на воде — тоже смешные.

— Дяденька, нарисуйте с меня! — попросил мальчишка с лиловым родимым пятном на щеке.

— А на чем? — серьезно ответил Антоновский и вдруг скомандовал: — А ну, пацаны, тащите сюда все, что под руку попадется…

Пацаны рассыпались как горох. Вскоре они нанесли всякой всячины: папиросные коробки, кусок обоев, содранные афиши, школьные тетради, крышку от посылочного ящика. И началось буйное художественное пиршество. Количество зрителей все увеличивалось. Рисунки тут же расхватывались. Казалось, что Антоновский никогда не устанет. Он наслаждался всем происходящим, несомненно, больше, чем его зрители. Когда на листе фанеры появилось изображение человека в огромных ботинках, в кепочке блином, с запятой вместо носа, несколько голосов одновременно сказали:

— Евлампий Надькин!

Антоновский мог убедиться, сколь популярен созданный им герой многочисленных похождений, которые печатались в «Бегемоте» и «Ревизоре». Попадая в различные комические положения («Надькин решает дачный вопрос», «Надькин в столовой»), Евлампий Надькин не только смешил публику, но и прохватывал в то же время рвачей-дачевладельцев, нерадивых работников из отдела коммунального хозяйства и треста «Нарпит».

Одно весьма солидное ленинградское учреждение готовилось отметить свой многолетний юбилей. Мероприятие подготовлялось капитальное: торжественное заседание, оглашение благодарностей и премирований, концерт «с участием лучших сил». Было даже решено выпустить типографским способом специальную газету с юбилейными статьями, стихами, дружескими шаржами. Для этой последней цели был приглашен «сам» Антоновский.

Некоторые сотрудники, особенно дамы, узнав, что в такой-то день прибудет художник, явились во всем великолепии своих туалетов, причесок и косметических достижений. Ответственные мужчины тоже оказались на высоте в отношении глянцевитости бритья и т. п. Словом, все подготовились позировать художнику на сеансах.

Он пришел точно в назначенное время, но в кабинете у главы учреждения как раз шло совещание. Перед ним извинились, попросили немного обождать, но художник сказал, что ему будет весьма интересно побыть на совещании, если это возможно. Усевшись в сторонке, он внимательно слушал выступавших.

После совещания начальник зачитал фамилии тех, кто был намечен в качестве «объектов» для шаржей, и предложил остаться. Произошло некоторое волнение, охорашивание — сейчас, очевидно, и начнутся сеансы. Но художник что-то и не думал заниматься рисованием. Он разговаривал, знакомился со стихотворными текстами к будущим шаржам, записывал фамилии своих собеседников, делал какие-то пометки в блокноте — и только. Люди, собравшиеся здесь, даже и не подозревали, что сеанс уже давно начался, что их изучают, взвешивают, оценивают, запоминают, им «заглядывают в душу». Делалось это с абсолютной непринужденностью: вот так же легко и изящно, точно не испытывая ни малейшего затруднения, проводил сеанс одновременной игры на многих досках знаменитый кубинец Хосе Рауль Капабланка, побывавший в нашем городе, на которого Антоновский, кстати, был похож своей импозантностью.