Леонид Радищев - Крепкая подпись

Сначала беседа в кабинете шла со скрипом, но человек, который ее вел, был неистощимо находчивым, обаятельно веселым и в конце концов раскачал даже эту тугую компанию. Затем он удалился, пообещав все выполнить своевременно и оставив после себя тягостное недоумение.

Однако рисунки были представлены в условленный срок. В кабинет к начальству сбежалось немало народа, слышалось восторженное кудахтанье: «Ах, как похоже! Ну в точности!» Но глава учреждения тяжело нахмурился, засопел. Он не желал быть таким, как на этом шарже. Человек, изображенный тут, никак не гармонировал со стихотворной надписью — что-то вроде: «Под вашим руководством славным шагаем мы вперед исправно. Всегда в труде, не чуждый шутке, вы к людям строги, но и чутки». Шарж как бы опровергал стишки местного подхалима.

Вспыхнула заревом и весьма пожилая дама — главный бухгалтер. Если судить по шаржу, ее самоотверженная борьба с подступающей старостью не дала желаемых результатов. Расторопный сотрудник, гордившийся тем, что «достал» такого известного художника, был в отчаянии: он навлек на себя гнев высокого начальства.

Но он, конечно, ни в чем не был виноват. Юбилярам требовался опытный ремесленник (их, в общем, немало и сейчас), который может сделать шарж по фотографии и даже предпочитает такой способ натуре.

«Творческий метод» подобного художника весьма несложен: сначала он просто «срисовывает» лицо, стараясь достигнуть доступного ему сходства, потом «осмешняет», «шаржирует» — делает, скажем, нос подлиннее, уши побольше или укорачивает шею и скашивает подбородок, — и шарж готов. «Как похоже! Сразу можно узнать!» — восторгается кто-то из окружающих. Однако, по справедливости, эта работа должна быть признана скорее физической, в то время как шарж подлинного художника есть явление сугубо интеллектуальное.

Умение передать портретное сходство — великое дело, но хвалить художника за то, что он рисует «похоже», пожалуй, так же малоуместно, как восторгаться пожарным, решительно лезущим в огонь. Есть качества неотъемлемо обязательные для данной профессии. А в целом шарж подлинного мастера — это прежде всего проверка его проницательности, умения заострить типическое, способности дать свою оценку, психологическую характеристику. Иногда это даже открытие как для окружающих, так и для самой натуры.

У Антоновского есть целая сатирическая портретная галерея, где продемонстрированы вся сила и блеск этого тончайшего искусства. Лучшие шаржи Антоновского до сих пор восхищают своей меткостью и простотой изобразительных средств.

Между прочим, небезынтересно бывает заглянуть и «за кулисы» шаржа. Отношение натуры к своему изображению является тоже своего рода психологической характеристикой.

Однажды, договорившись предварительно с В. Э. Мейерхольдом, который приехал тогда в Ленинград для постановки «Пиковой дамы» в Малом оперном театре, мы, несколько работников печати (в том числе и Антоновский), отправились на репетицию. Мы хотели попросить Мейерхольда написать статью для газеты, а если у него не будет этой возможности, провести с ним беседу.

Сидя, как обычно, в стороне с альбомом, Антоновский, разумеется, не терял времени.

Репетиция шла в фойе. Смотреть, как Мейерхольд работает с актерами, было захватывающе интересно. Почти два часа мы наблюдали, как он «обламывает» исполнителя роли Германа — молодого актера с хорошими данными, но еще недостаточно опытного и, видимо, несколько подавленного тем обстоятельством, что с ним репетирует знаменитый режиссер. С фанатическим упорством Мейерхольд заставлял актеров повторять десятки раз одно и то же, восхищаясь при малейшей удаче и сводя брови, когда что-то не получалось.

В перерыве мы беседовали с Мейерхольдом, а потом Антоновский показал ему еще «тепленький» шарж и попросил оставить автограф. Вот когда прославленный режиссер поистине заглянул в «сатирическое зеркало». Оттуда смотрел на него длинный Мейерхольд с вздыбленными волосами, с повелительно вскинутой рукой. Очертания его головы и фигуры складывались в огромную букву «Я». Стоявший рядом пюпитр стал восклицательным знаком. Где-то на заднем плане виднелся маленький театральный занавес, маленькие фигурки безликих актеров. Вся мейерхольдовская жажда самоутверждения, весь его «диктаторский» запал нашли блестящее сатирическое изображение.

Мейерхольд молча разглядывал рисунок, то приближая его к глазам, то отдаляя, потом резко бросил:

— Просто черт знает что!

Положение создавалось щекотливое. Невозможно было понять, что это означает.

Мейерхольд сам тут же разрешил все вопросы:

— Послушайте! Это же изумительно! Кто это сделал? Никаких автографов! Умоляю, отдайте мне!.. Мне необходимо иногда видеть себя таким!

Просьба Мейерхольда была удовлетворена…

Интересный разговор о том, что есть шарж, получился у нас с Алексеем Николаевичем Толстым. Он пришел в «Литературный Ленинград», недовольно бурча по поводу верхотуры и чертовых лестниц. Гладко выбритый, с плащом, перекинутым через руку, в шляпе и с трубкой в зубах, он был похож на капитана или, скажем, на штурмана торгового флота, который не спеша знакомится с городскими достопримечательностями.

В тот день Толстой сдал в издательство законченную им вторую часть «Петра». Рано приехал из Пушкина в Ленинград, утром не работал, бродил по городу. Состояние было «иррациональное», как он сам определил.

Каждому автору, вне зависимости от калибра, знакомо это ощущение некоей душевной пустоты, своеобразный нервный спад, который возникает после того, как закончена и сдана работа. И потому так понятны были шутливые жалобы Толстого, рассказывавшего о своем посещении издательства:

— Пришел. Увидел. Сдал. Директор с лицом кинематографического злодея посетовал, что я так задержал рукопись. Явились другие должностные лица, заговорили о калькуляции, графике и те пе… Все правильно, но… хоть бы оркестрик что-нибудь сыграл, что ли?! Какую-нибудь «Ойру»!.. День-то у меня какой!

Потом он сидел в нашем клубе, попыхивая трубкой, окутываясь дымом, точно корабль после выстрела. Антоновский не раз изготовлял на него шаржи, но тут случай был особо подходящий для «визуального наблюдения». Мы не могли, конечно, отказать себе в удовольствии предъявить Алексею Николаевичу свежий шарж, невзирая на протесты художника.

— М-да-а… Вот оно как, — сказал Толстой, — сидишь себе и ничего не подозреваешь, а рядом орудует… друг! Вот тут же написано «дружеский шарж». Дескать, мы с самыми лучшими намерениями… — Он говорил как будто серьезно, но за сверкающими стеклами очков прыгали смешливые искорки.

— Впрочем благодарю вас за дружеский… фарш!