Леонид Радищев - Крепкая подпись

Значит, Чуковскому было тогда пятьдесят лет. Для нас, молодых литераторов, он был уже «патриархом», овеянным легендарной дымкой.

Подписано посвящение: такому-то — «измученный Чуковский». Между текстом и подписью несомненное противоречие. Где же истина? Можно с уверенностью сказать, что истина, конечно, содержится в тексте. Подпись же — явление сугубо временное, летучее, связанное с каким-то «данным случаем».

Рядом с упомянутой выше книгой «От двух до пяти» лежит на моей полке еще одно ее издание, которое вышло тридцать пять лет спустя.

Это уже толстый, роскошный том, выпущенный издательством «Просвещение». И на его титульном листе тоже имеется дарственная надпись автора.

Когда он взял перо, чтобы сделать ее, я напомнил ему его старый экспромт: вполне может пригодиться, следует только изменить цифру, и тогда получится так: «Ах, легко было идти от двух и пяти до восьмидесяти пяти». Корней Иванович засмеялся и воспроизвел эти свои старые строки, сделав звездочкой сноску: «Ах, не всегда было легко!»

Теперь на книге «От двух до пяти» стоит солидное двузначное число переизданий. А когда-то автор ее получал такие письма:

«Считаю своим долгом послать вам лепет своего трехлетнего сына Авочки… Когда я сказал ему, что его слова будут переписаны и напечатаны дяденькой Чуковским, то он, Авочка, изъявил желание, чтобы у того дяденьки, который будет это писать, писалки отсохли. Мы с женой искренне присоединяемся к желанию нашего малютки, так как, право, обидно думать, что взрослый человек в состоянии заниматься подобной галиматьей…»

Все та же старинная наша знакомая, та же классная дама в старорежимном пенсне, выглядывает из этих строчек. Эта крайне живучая и многоликая дама — то в образе левака-педолога, то редактора, то издателя, то рецензента — старалась всячески дискредитировать автора «От двух до пяти», утверждавшего детское право на творческую фантазию, на резвую шутку, на словесные шалости, на сказку, на добрый и смешной вымысел, отвергавшего утилитарный подход к детству, его «осерьезнивание» и «овзросление».

Можно понять, сколь тяжело переносил порывистый, впечатлительный автор такого рода оценки и подходы к его труду. И все же «измученный Чуковский» — состояние, предельно не характерное для него. Он, Корней Чуковский, — необыкновенно толстокожий человек. На нем непробиваемая броня — крепче, чем на танке или линкоре наиновейшей конструкции. И секрет этой брони — вовсе не секрет. У него просто нет времени пребывать в «измученности» или в состояниях, ей подобных. Он защищен от всего этого каждодневным, упорным, подвижническим трудом. Он и отдыхает, переходя от одной работы к другой. Он не знает ни кризисов, ни творческих простоев. Но можно ручаться, что он не произвел еще ни одной холодной, ремесленной, равнодушной строки. Можно с ним не соглашаться, спорить, но все равно он распалит желание прочесть книгу, которую вознес, или низверг, или вытащил на свет из небытия. Он удивительно умеет вызвать читательский аппетит, тот «запальный сок», о котором говорил И. П. Павлов.

Пожалуй, вряд ли возможен равнодушный читатель Корней Чуковского.

Они, миллионные читатели, хорошо знают его как автора прелестных детских сказок, ученого-исследователя, историка литературы. Но тем, далеким, первым читателям, которые ездили по Невскому на конке, влекомой по рельсам упряжкою лошадей, он являлся в другом образе, как «критик-тореадор», по образному выражению К. Зелинского, поднимающий шпагу на все и вся.

После его сокрушительной статьи о пресловутом «Санине» автор романа Арцыбашев вознамерился скрестить с ним всамделишную шпагу — вызвать на дуэль.

Однажды он собрал в одну статью, которая называлась «Третий сорт», целый сонм поэтов — Г. Чулкова, Т. Ардова, А. Рославлева, В. Ленского и других — и сравнил их с Рыжим из рассказа Леонида Андреева «Бездна», с Рыжим, который бежит и кричит: «И я! И я!» Беспощадно высек он каждого из этих крошечных эпигончиков модных школок и течений, занимавших, однако, место в литературе, претендовавших на «выражение эпохи».

Его небольшая статья о переводах Бальмонта оказалась убийственно метким портретом одного из духовных вождей декаданса. Бальмонт перевел Шелли, разбавив его своими пошло-сладенькими домыслами. И вот удар шпаги:

«Перевел Шелли не Бальмонт, а Хлестаков… «Лилейная шейка», «ангел души моей», «пламя в груди»… Загадочно это свойство знаменитого нашего поэта опошлять то, к чему он прикоснется».

«Тореадор» замахивался шпагой почти на всех своих современников: на Леонида Андреева, Брюсова, Куприна, Сергеева-Ценского, Алексея Толстого… Но казалось иногда, что шпага только свистит в воздухе, описывая сверкающий круг. Были удары не с той позиции. Были промахи, просчеты. И вот однажды, в пору блистательно-шумно-фельетонных успехов Чуковского, редактор журнала «Русское богатство» Владимир Галактионович Короленко, глядя на него своими умными, немного грустными глазами, сказал:

— И все-таки, зачем вам все это? Вы же можете сделать больше! Вы же помните пушкинское: «Служенье муз не терпит суеты!» Работа критической мысли — определения и точные выводы!

Истина эта не содержала, разумеется, какого-то чрезвычайного открытия. Но она была из тех общеизвестных истин, которые приходится подчас открывать персонально для самого себя. «Тореадору» предстояло задуматься, всегда ли его критическая мысль приводила к точным выводам. И он сумел это сделать.

Если бы Короленко ограничился только определением того, что такое работа критической мысли, — это было бы, в общем, немного. Но он подарил своему собеседнику старую тетрадку, куда рукою поэта-революционера Михайлова было переписано несколько некрасовских стихотворений, и посоветовал изучить Некрасова и его эпоху.

Почему именно Некрасова? Почему, скажем, не Лермонтова, не Фета?

Это было очень точное предвидение. Проницательный, чуткий, умный Короленко знал, что некрасовская тема как раз по зубам молодому «иконоборцу», потому что тема эта яро-полемическая. Не было писателя в русской литературе более дискуссионного, чем Некрасов, писателя, чья личность и творчество подверглись бы таким искажениям и несправедливым оценкам, связывались бы с такими тягостными легендами.

Ни одного писателя так беспощадно не уродовала цензура. Ни одному писателю не приходилось в такой степени калечить свои собственные произведения, чтобы спасти для печати хоть что-нибудь из своих крамольных строк, протащить их сквозь проволочные заграждения цензуры.

В России не было полного собрания сочинений Некрасова, не было подлинной биографии поэта.