Леонид Радищев - Крепкая подпись

Когда приближалось восьмидесятипятилетие Чуковского, я преподнес ему с шутливой надписью снимок, сделанный художником Юрием Лаврухиным:

— Сто? Хорошо, но мало! — живо отозвался Корней Иванович. — Не уверен, что смогу уложиться в этот срок со своими планами.

Эта шутка была всерьез. Планов, как всегда, было неимоверно много. Начало выходить шеститомное собрание сочинений. Шла работа над новыми литературными портретами. Пересматривались и капитально переделывались книги, предназначенные к переизданию. И ежедневно письма — к нему и от него. Чуковский отвечал на письма незамедлительно и собственноручно.

У него не было времени сделаться стариком, и он не стал им. Он так и заявил в одном интервью:

«Я уже давно поехал на девятый десяток. Кажется, пора бросить писание, усесться в комфортабельное кресло, укрыть ноги шотландским пледом и, лениво почитывая детективные повести, хныкать о своих стариковских недугах. Но у меня нет времени на это. На столах кучи начатых работ, недописанных рукописей».

Обратите внимание — на столах! Множественное число! Это не обмолвка. У Чуковского в кабинете стояло несколько письменных столов. Он и отдыхал по-своему — по-чуковски, — переходя от одной работы к другой, не дожидаясь, когда его посетит вдохновение, и трудясь всегда вдохновенно.

Он победил старость — и это не красивые слова. Если бы не случайное, отнюдь не старческое заболевание, он, может быть, и явился бы лично к своему столетнему юбилею.

Его детство и юность прошли в девятнадцатом веке, а в начале двадцатого он уже взял перо в руки. На большую жизнь Корнея Чуковского пришлась не одна, а несколько исторических эпох: «С Борисом Житковым я познакомился в детстве, то есть еще в девятнадцатом веке», — запросто начинает он свой очерк о Житкове.

Но этот, уже легендарный Чуковский, который в 1905 году поднимался на палубу восставшего броненосца «Потемкин», тайком от полиции проносил на литературные вечера знаменитую желтую кофту Маяковского, разгуливал по Лондону с автором Шерлока Холмса, показывал Герберту Уэллсу голодный несдающийся Петроград, он, уже сознательным человеком встретивший наступление двадцатого столетия, жил в нашем сегодняшнем дне как активнейший его участник и строитель, все с той же неостывающей страстью делал свою «хорошую, толковую работу».

Горько сознавать свою вину перед другом, вину, которую уже ничем не возместишь, не исправишь…

Несколько лет назад редакция журнала «Нева» предложила мне написать литературный портрет Леонида Радищева. Рассказы этого талантливого ленинградского писателя обратили на себя особенное внимание читателей и критики. Среди многих произведений, посвященных столетию со дня рождения В. И. Ленина, они выделялись своею художественной корректностью, как писала о них в «Правде» Лидия Фоменко. С похвалой писали о его книгах и другие, в том числе и я.

Книга называлась «Крепкая подпись», — так я назвал и свою рецензию, опубликованную в «Ленинградской правде».

«В последнее время, — писал я в 1970 году, — имя Леонида Радищева все чаще и чаще встречается в нашей печати. Широко известны его повести и рассказы для детей и для взрослых, связанные с дорогим для нас именем Ленина, с его делом, мыслями, претворенными в дело, с людьми, которые знали, видели, слышали Ленина в жизни, в судьбе которых он отразился навечно. Не будет преувеличением сказать, что в художественной Лениниане произведения Л. Радищева заняли не просто заметное место, но одно из первых мест. Почему? На этот вопрос, мне думается, лучше всего отвечает его новая книга.

В самом большом рассказе, носящем подчеркнуто прозаическое название — «Казенное имущество», Ленина на виду нет, — есть выполнение на практике одного из ленинских советов. Начну с этого рассказа не потому, что он больше других, а потому, что он, по моему мнению, наибольшая удача всей книги.

Молодые питерцы вынесли на себе все тягости гражданской войны, героически сражались на фронте и пришли в мирное время такими же беззаветными энтузиастами, снова готовыми к любым испытаниям. Но на взгляд старших товарищей (сами они этого еще не знают), этим горячим ребятам надо поправиться, поздороветь, отдохнуть, хотя бы просто прибавить в весе… они ведь ни разу не наедались досыта. И вот их отправляют в первый молодежный Дом отдыха, организованный где-то в сытных местах, далеко от голодного и холодного Петрограда.

Не стану пересказывать рассказ, да это и невозможно, — пришлось бы непрерывно цитировать, иначе не передать его жизнерадостный юмор, сочность характеристик и зарисовок, атмосферу нравственной чистоты, молодости, увлеченности революцией, утверждения нового советского бытия. Скажу лишь, что мирное житье не удалось сохранить до конца, — сданное по приезде оружие еще пригодилось. Но как выразился «оторг» Матвей, этот своеобразный романтик-практик, изобретательно и неутомимо заботившийся о блаженном, беспечном отдыхе ребят: «После ремонта казенное имущество не держат на складе под замком. А мы уже изрядно подремонтировались. Я полагаю, что и сам Ильич понимает свои слова в таком смысле»… Дело в том, что однажды Ленин назвал своего изработавшегося до предела товарища по партии ценным «казенным имуществом» и потребовал от него экстренного ремонта. Отсюда и родилась идея Домов отдыха для рабочей молодежи, вернувшейся с фронта, идея, сгоряча осужденная было ею в сатирической частушке:

Рассказы в сборнике расположены по хронологическому признаку, начиная с детских лет Ильича и кончая третьей весной Советской республики, когда автор увидел Ленина, приехавшего в Петроград на открытие Второго конгресса Коммунистического Интернационала. В рассказах, где непосредственно действует Ленин, автор сдержаннее в манере, в стиле, и это понятно: мы знаем, к чему приводит иная «смелость», оборачиваясь дурной развязностью и отсебятиной. Л. Радищева в этом не упрекнешь, — наоборот, его порой сковывает излишняя боязнь отойти от исторического факта, и тогда произведение проигрывает в живой, неповторимой конкретности.

Так, в рассказе «Урок», о гимназисте Володе Ульянове, верно намечен характер будущего вождя, воспитателя миллионных народных масс, и все же рассказ не зажил полнокровной жизнью, при чтении не рождает широких, «взрослых» ассоциаций — читателям, вероятно, придется что-то додумывать в этом направлении… В «Хлебном деле» мы отчетливо видим твердые принципы молодого присяжного поверенного Ульянова, отказавшегося от защиты интересов темного дельца, остро написаны его диалоги со старым удачливым адвокатом, который учит коллегу уму-разуму, а в результате оказывается посрамленным. При всем том рассказ чуть-чуть суховат, несмотря на отдельные прелестные находки: взгляд Ленина, вдруг напомнивший сощуренные глаза его сестренки, открывшей купцу дверь; золотообрезные, с вензелем, визитные карточки, неожиданные у малограмотного провинциального купца.