Леонид Радищев - Крепкая подпись

Стоит отметить, что там, где автор надежно опирается на других сильно и точно выписанных персонажей, там и образ Ленина становится сразу выпуклее. В сборнике есть рассказы, где центральный герой вообще не Ленин, но где встреча с Лениным сыграла особую роль. Так, в рассказе «Очень далекий день» человек лишь через четыре десятка лет узнал, что когда-то, в юности, выйдя из госпиталя после ранения, он встретил Ленина, говорил с ним, что из этой беседы предсовнаркома сделал свои энергичные выводы — немедля поехал в госпиталь и навел там порядок. Почему рассказ получился? Да во многом потому, что белорус Симон Петрик, заведующий районной почтой, — это думающий и чувствующий живой человек и мы, вместе с ним удивляясь и восхищаясь, как бы еще раз пытаемся вспомнить подробности такой стародавней и такой волнующей встречи; эта вторая проекция усиливает впечатление, что несомненно говорит о мастерстве писателя.

В сборник полноправно входят рассказы-хроники, художественные хроники одного дня, как например «Большие костры», где действие начинается в три часа ночи 1 января и кончается через сутки. В этом отличном рассказе вместилось много всего: от международной политики — подписанного Лениным декрета о предоставлении независимости Финляндии и приема им иностранных дипломатов — до многолюдного митинга в огромном промерзшем манеже, освещенном смолистыми факелами. Рассказ поэтичен — мы видим и ощущаем мглистый дневной и с кострами на углах ночной Петроград, по которому катим в старом автомобиле марки «Тюрка-Мери», примостившись рядышком с Владимиром Ильичем и его другом Платтеном, только что приехавшим из Швейцарии и в первый же день ставшим свидетелем покушения на Ленина…

Возможно, у некоторых читателей, особенно молодых, сложилось раньше мнение, что уже начиная с 7 ноября 1917 года, как только власть оказалась в руках большевиков, реакция не имела никаких легальных средств борьбы с новым, революционным порядком. Это не так. Л. Радищев правильно сделал, приведя новогодние отклики русских буржуазных газет на текущие события, их предсказания о «волнах народного гнева», которые якобы сметут тех, кто «на раскаленной плите Смольного приготовляет будущее России». Как известно, пророчества не сбылись, но работать в обстановке заговоров, клеветы, саботажа, надвигающегося голода и разрухи было нелегко даже такому могучему и бесстрашному гению революции, каким был Владимир Ильич Ленин, и мы ясно видим это в лучших рассказах сборника.

Это правдивая, яркая книга. Книга, которую хочется назвать к р е п к о й, под стать ее заглавию, недаром автор ее более сорока лет назад, будучи еще комсомольцем, уже начинал писать о Ленине. Столь дальний заход и упорный труд плюс талант и неизменная любовь к тому, о ком и о чем пишешь, вполне оправдались. Так и надо работать над ленинской темой!»

Эта рецензия была написана еще при жизни Леонида Николаевича.

Но критический отзыв, рецензию написать легче, чем литературный портрет. Признаться, меня не раз брало сомнение: можно ли написать о человеке, который живет от тебя всего в двух километрах, в любой момент может зайти или снять телефонную трубку и отругать: «Что ты обо мне наплел?» Я успокаивал себя: это же не монография, не исследование, а портрет, — портрет можно написать и в свободной манере. Что вспомнил, как понял, как оценил, что показалось характерным, интересным, о том и написал. Другой напишет иначе. Что из того? Разве художники одно и то же лицо или один и тот же пейзаж не изображают по-разному?

Радищев, от которого я не утаил просьбу редакции, со свойственной ему ироничностью успокаивал меня:

— Я, конечно, польщен, что ты из-за меня мучаешься. Но мой совет — подожди. Вот напишу что-нибудь выдающееся, «выдам в свет», как принято было выражаться в старину, тогда и удостоишь портрета. Ничего, ничего, потерпи!

Радищев шутил, я отшучивался, — на деле же понемножку писал и почти написал, но — не закончил: оборвал как раз на том месте, где гадал о его дальнейшем литературном пути…

Но произошло непоправимое: оборвался его жизненный путь — Леонид Николаевич Радищев умер. Я не успел ему прочесть ни строчки из своего очерка, который я назвал «Тезка» (так мы звали друг друга почти полвека), и публикую его теперь в том виде, в каком был он задуман и в большей части написан, то есть как о живом, быть может добавив к портрету несколько отдельных штрихов. Для воспоминаний нужна дистанция времени, а у меня сейчас одно желание: как можно реальнее себе представить, что тезка у с п е л прочитать то, что я о нем написал…

Начну с упрека. Нет, не тезке, — его упрекать мне не за что. Разве за то, что не заботился о своем здоровье — все считал себя здоровяком, силачом, каким был в молодости.

Когда-то одна ленинградская газета поместила мою заметку о новой книге Леонида Радищева. Я не первый год сотрудничаю в газетах, знаю по опыту, что выправить любой материал — сократить, изменить, дописать, переставить — самое милое дело для редакции. Отлично знают и редакторы — люди симпатичные, образованные, — что автор посердится и простит: человек привычный. На этот раз мне сравнительно повезло, из рецензии выпали всего две небольшие фразы. Небольшие, но довольно существенные, — вот одна из них: «Этот талантливый публицист ленинградской комсомолии двадцатых годов, блестящий фельетонист молодежной газеты «Смена» и журнала «Юный пролетарий», ставший позднее вдумчивым, серьезным прозаиком…»

Фельетонист? Публицист? Да, скажу больше: журналистское прошлое этого популярного нынче прозаика представляется мне столь важной вехой на его жизненном и литературном пути, что я непременно на нем задержусь подольше. О рассказах, о повестях Л. Радищева уже немало писали, а вот о том, что научило его прочно держаться факта, писать строго и деловито, в лучшем случае только упоминали. Прошлое, настоящее и будущее у каждого художника тесно и органично связаны, — пример Леонида Радищева, как мне думается, особенно убедителен.

Кстати, познакомились мы как раз в газете. В 1927 году я прочел в газете «Смена» рассказ «Борцы». Сейчас мне не вспомнить его содержание: что-то из жизни цирка, приехавшего на гастроли в провинциальный город. Меня удивил не сюжет — удивила и запомнилась авторская манера, очень далекая от смеси эксцентризма и лирики, характерной тогда для стилевых поисков многих молодых прозаиков, в том числе и моих. Никаких синтаксических вывихов, никакого орнамента и словесной игры — все четко, точно, определенно, в добрых традициях русской реалистической прозы. Пожалуй, ближе всего к Куприну, тем более что Куприн и сам не раз писал о цирке.

Но не было там и эпигонства, школярского подражания: просто автору было удобно писать так, а не иначе, — он так и писал. Эта естественность интонации, поставленность голоса вызывали невольное уважение, несмотря на мою приверженность к совершенно иным литературным приемам. Мысленно я занес имя автора в список тех, кем стоит интересоваться и дальше, а это немало, если принять во внимание жесткий максимализм начинающих, которые обычно впускают в духовный свой обиход лишь немногих литературных собратьев!