Родион Ребан - Имя и отчество

Она, кажется, совсем не ела; после молитвы, сидя не то что у самого края стола, а несколько и за краем, стараясь совсем уничтожиться, щипала она корочку, сохраненную с позапрошлого обеда, — вот чего я совсем не помню, так это ее руки, берущей что-нибудь со стола, — и запивала теплой водой. Тут для матери был еще пунктик: «Что скажут люди?» «Вона, скажут, старуху-то она на воде да на черствой корочке держит». Для тети же еда была вообще чем-то тягостным, постыдным, греховным, и как же она мучилась, когда ей навязывали сверх корочки, и отказываясь, видела же она, что обижает, что ставит мать в невыносимое положение.

Проку от нее в доме не было решительно никакого. Руки ее были слабые-слабые, ничего-то она не могла поднять, перенести. Но всегда я видел ее согнутую над чем-то спину, что-то она пыталась поднять, и именно всегда тяжелое. Помощи от нее уже давно не ждали, но во все она старалась сунуться, помочь, даже в семейном скандале, вибрирующем всегда на пределе душевной боли-обиды; и вот бы где ей остеречься; так нет же, лезла беззащитной головой вперед… Отец, остывая, с каким-то уже смехом — неслышным, омывались только глаза — брал ее руки, ловил растопыренные, усмирял и подталкивал к чему ближе, пока она не садилась; складывал руки в подоле, одна на другую, оглядывался, ища как бы веревку, и грозил пальцем: «Ну! Ну! Сиди! Ну! Смирно!» Брался с освеженной душой за работу, но встревала она и тут. Готовить ей не доверяли. Однажды мать ездила куда-то в гости, так тетя готовила, но есть ее варево было невозможно. Это было всегда одно и то же: что-то серое, взбитое до плотной пены, по вкусу ничего не напоминающее. Отец, правда, ел, да он и никогда-то не вникал, что перед ним.

В прирубе поставили верстак, в шаге от него — кровать, тут она и жила, в этой полумастерской. На столике под окнами на лоскутке материи лежала Библия, она постоянно ее читала, и кажется, только ее.

Однажды, учась уже в институте, я вспомнил о ее женихе, и, что-то такое себе рисуя, какие-то особые отношения, некий подтекст в этом мелком старушечьем, будничном и ничтожном, я написал матери с просьбой узнать подробности, имя жениха… Мать среди прочего сообщила, что имени его тетя не помнит.

Значит, что же?..

Для меня сейчас кажется странным, что тетя никогда, так сказать, не агитировала, никого не убеждала перейти в свою веру, даже не делала попыток, хотя ведь знала же, конечно, что «за одного обращенного семь грехов спадет».

Хоть бы тут, что ли, старалась быть «полезной». Э т о бы защищала, когда я назойливо лез к ней в душу, пытаясь уязвить в сокровенном. Но ничуть она не была уязвлена. Я спорил с ней о религии, из воротника лез — она кивала вслед неопровержимым, как мне казалось, доводам, но кивала-то, отбивая такт какой-то своей неумолкающей внутренней мелодии, из-за которой и глаза ее всегда выглядели отрешенными, а дыхание — сбивчивым. Иногда это постоянное внутреннее пение прорывалось наружу в виде, ну, мычания, что ли, этакого длинного, после короткого вздоха, колыбельного м-м-м… Да вдруг отвернет край постели и робко (отберу, выкину, маме скажу) покажет отбитое донышко бутылки: «Тебе пригодится?» (Я как раз увлекался астрономией, собирал телескоп, не мог найти линзы.)

Вот послали нас с тетей на заимку посадить тыкву, — у нас при заимке был небольшой участочек. В доме ожидались какие-то гости (ох, об гостях бы рассказать, о гостеванье, после войны это было как-то очень заведено — в гости и гостей принимать. Какой это был праздник, сейчас не то), и, чтобы, значит, от нас избавиться, послали. Да и дело будет вроде сделано. Целый день мы с ней плутали в поисках заимки; тетя была там давно, к тому же по дороге у нее сильно разболелся зуб; страдая от боли, она держала ладонь на щеке и мало что различала впереди, я же дорогу совсем не помнил. Поднимались в гору, спускались с горы, два раза перебрели Улалушку… Вроде бы вон там должна быть. А не было. А вот направо. Но и направо, продравшись сквозь затянутую паутиной кислицу, мы видели поляну, но пустую.

И тут что-то стало меня пугать, какая-то враждебность всего, что я видел. Кроме того, я чувствовал, что тетя такая же слабая и маленькая, как я, ничуть она не была защитником. Все приобрело вдруг мощную звенящую силу. И все смотрело, слушало и дышало, дышало, вот так: «А-ххха-а-а…» За деревом кто-то стоял, нетерпеливый, не умещаясь там весь, — торчало узловатое колено; стоило отвернуться, как он перешмыгивал за другое дерево или, застигнутый врасплох, замирал в виде корявой сушины. Меж трав поднимался угар, будто горела земля; занесенную из-за громадных пихт в этот раскаленный влажный котел черную бабочку вышвыривало обратно, как горелую бумагу; пеплом толклась мошкара. Змея, чистая холодная мерзость, стекла с трухлявого пня, заляпанного изумрудным лишайником… Увидев змею, тетя вдруг отняла ладонь от щеки.

— Ота!.. Зуб-то перестал!

Она наклонилась и принялась хлопать по длинному подолу, вокруг нее поднялась цветочная пыль. Я сказал ей в самое ухо:

— Да помолись ты, что ли! Попроси!..

— Ушш! — дрожа головой, как в перезнобе, она испуганно отмахнулась ладонью. — Просить… Что ты!

Нет, она не могла просить. И, кажется, молитва ее, терпеливая, как немота, никогда не была просьбой.

Наконец, уже в сумерки, мы набрели на заимку. Вокруг избушки, скрывая ее вместе с крышей, росли дудки. Где-то в камнях позвякивала, как жестянкой, вода. Не затопив печку, мы забрались на нары и уснули.

Когда я проснулся ясным днем, тетя уже посадила тыкву, мы поели, что было с собой, и пошли домой.

Потом оказалось, что тыкву мы посадили у чужой заимки.

Что такое — не могу вспомнить, какая она была ростом. Кажется, что высокая. Но так, чтобы показать рукой: вот такая, — не могу даже приблизительно. То есть первое-то бездумное движение готово всегда тотчас: во! — и показываешь ладонью довольно высоко. Но посмотришь на эту ладонь и опустишь пониже, а поразмыслив, опустишь еще. Да и пожмешь плечами…

Часто я ее дразнил; собираясь в кино, я заглядывал к ней и маячил билетом.

— Баб, хочешь в кино? Я билет тебе купил.

— Ушш!

— Баб, ну серьезно. На.

Рука ее принималась беспокойно искать дело; заткнуть уши, не слышать она не могла, и только срочное дело могло ее спасти. Что там в кино — заговаривать об этом было уже кощунством. Она разглаживала скатерть, искала что-то в столе и, наконец, с мокрой тряпкой в руке бросалась мне под ноги, принималась мыть пол.

Как огня боялась она фотографироваться. Когда я завел себе фотоаппарат, вот наступили для нее тяжелые дни. Я наводил на нее аппарат, она заслонялась ладонью, а другой отмахивалась: «Ушш… Не придумывай-ка!» Из всех ее фотографий у меня осталась одна. Вот я на нее гляжу; да, тут-таки усадил я ее, обманул, сказал, что для какой-то справки. Она сидит смирно, смотрит прямо в объектив, костистые руки на коленях… Я вглядываюсь.. И нет, не хочу ее описывать. Не хочу. Бесполезно. И ни к чему. Да и не могу. Какое-то странное волнение, чувство горечи, никак не созреющей до спокойной печали, мешают. Да и бесполезно же, действительно. Никакая точность подробностей не передаст главного. Остальное же, не главное, что ж — это как окошко над ее простенькой головкой, потрескавшиеся бревна за ее спиной, коромысло на гвозде, растоптанные башмаки, — до моих тринадцати у нас с ней одинаковый был размер, она и донашивала…