Иосиф Келлер - Суровые дни

15 декабря Чусовская была оставлена.

С трудом оторвавшись от неприятеля, Лохвицкий, пользуясь советами одного из командиров, уроженца здешних мест, вел остатки полка не вдоль железнодорожного полотна, а лесными дорогами к поселку Калино, где находился штаб дивизии.

Лохвицкий двигался бы вдвое быстрей, если бы не обоз с ранеными. Но бросить его на произвол судьбы ни Лохвицкий, да и никто из камышловцев ни за что бы не согласился.

В одной из кошевок везли комиссара Слаутина. Заболев, он сперва старался перебороть желание лечь где стоишь и ни о чем не думать, не заботиться, а — спать, спать, спать. Но на второй день Слаутин свалился, смертельно подкошенный жестоким сыпняком. С каждым часом ему становилось хуже.

Лохвицкий неутомимо шагал впереди колонны, и было непонятно, откуда в этом старом теле столько энергии. Глядя на командира, невольно подтягивались и бойцы. Но иногда Лохвицкий приотставал, поджидая растянувшийся обоз, и молча шел рядом с санями, на которых лежал комиссар.

Слаутин в беспамятстве то нежно и жалобно по-детски звал мать, то выкрикивал слова команды, то шептал, нанизывая друг на друга отдельные слова, то порывался встать и сбросить с себя шубу, которой бойцы заботливо накрыли опаленного тифозным огнем комиссара.

Лишь один раз Слаутин пришел в себя. Глаза его прояснились, и он узнал Лохвицкого. Слаутин силился что-то сказать запекшимися, искусанными губами. Лохвицкий понял последнюю заботу комиссара и, наклонившись, поправил сползшую шубу.

— Все будет хорошо, комиссар.

Слаутин успокоился и, будто закончив тяжелую работу, устало откинул голову.

Вечером Лохвицкий снова подошел к саням. Глаза комиссара были закрыты, и он был странно неподвижен. Лохвицкий смотрел на его большие крепкие руки. Они много потрудились, а теперь лежали бессильные, ненужные, чужие. Лохвицкий снял папаху и поцеловал Слаутина в холодный лоб, машинально, осторожным движением смахнув осевшие на нем снежинки.

Объединившись вокруг духовного пастыря, пермские монархисты, меньшевики, кадеты и эсеры, презрев недавние распри, одинаково кликушествуя, распинались в любви к священной родине. Это, однако, не мешало продавать ее настоящее и будущее, а за спиной друг у друга тайком заниматься грязными политическими махинациями.

Пользуясь отсутствием сплошной линии фронта, Ольшванг установил контакт с благочинным. В очередном письме, полученном из Перми, Ольшванга подробно информировали о тщательно подготавливаемом восстании. Через полковника Риза-кули-Мирзу содержание письма стало известно Гайде. Понимая, что неожиданное антибольшевистское восстание обеспечит удачу его операции, Гайда потребовал от заговорщиков приурочить захват города к генеральному наступлению пепеляевского корпуса.

Переписка, налаженная Дикопольским, все время протекала благополучно. Ольшванг писал очередное письмо, даже не прибегая к шифру, тем более, что это письмо должен доставить в Пермь сам Дикопольский. Да, Дикопольский! Он решил вернуться в Пермь и, оттеснив остальных главарей восстания, занять среди них первое место.

Сенцов был убежден: без поддержки мировой революции эксперимент фанатика Ленина неминуемо кончится крахом. Так это случилось и в пятом году, когда большевики, вопреки здравому смыслу, тоже настаивали на вооруженной борьбе. Но если, не ожидая катастрофы, пойти на уступки — завоевания революции сохранятся. Лучше потерять руку, чем голову. Без руки просуществуешь, а лишившись головы — теряешь жизнь. Такими фразами Сенцов обманывал не только других, но прежде всего собственную нечистую совесть.

Когда управляющим заводом назначили Прохора Пылаева, а не его, самолюбию Сенцова был нанесен новый удар. Как давний работник конторы, он имел больше прав на эту должность, чем Пылаев — простой рабочий. Быть управляющим — штука нелегкая, требующая знаний, которыми обладает он, Сенцов, а не Прохор.

Но большевики Сенцова не ценят. Только при смене власти откроется перед ним путь, о котором он давно мечтает. А пока, терпеливо ожидая своего часа, Сенцов яростно схватывался с Прохором по любому вопросу.

Едва партийный комитет решил вести ремонт орудий, не считаясь со временем, Сенцов начал всюду возражать против этого:

— Боролись за восьмичасовой, а теперь все двадцать четыре жмем! А еще рабочая власть!

Не добившись поддержки завкома, он угрожал созвать общезаводской митинг. Пылаев напомнил: в городе военное положение и митинги собирают лишь с разрешения ревкома. Но Сенцов не сдался. Он поручил Пятишину подобрать надежных людей и пригласить к нему домой, ночью. Сенцов учил, что надо делать.

— Словно при Пугачеве, вручную пушки чиним! За что боролись?

Но предупреждал: за такие разговорчики… узнают — по головке не погладят. Действовать надо умно. Людей вокруг не собирать, а один на один, без свидетелей.

И вот работа на заводе вдруг, как будто беспричинно, ухудшилась.

Когда Никита Черноусов встревоженно доложил об этом Прохору, тот пошел в цеха проверить — что же случилось. По тому, как некоторые рабочие смущенно, а то и воровато отводили в сторону глаза, избегая встретиться с его требовательным взглядом, а другие, наоборот, смотрели нагло, как бы насмехаясь над новым управляющим, Прохор понял: действуют они по тайному сговору. Обойдя цеха, Пылаев прошел к Сенцову в завком.

Сенцов выслушал Прохора, не перебивая, как обычно любил делать. Потом наклонился и положил горячую руку ему на колено.

— Откудова у большевиков этакая болезненная подозрительность? И все-то какой-нибудь подвох! Или еще хуже — предательство! Са-бо-таж! — Сенцов рассмеялся. — Ох, модное словечко. А причина, Прохор, плохой работы крайне проста. Объясню фигурально. На лошадь можно накладывать много груза, на то она лошадь. Но настоящий хозяин знает: хоть лошадь тварь и бессловесная, но от непомерной тяжести свалится и больше не встанет. Так и рабочие.

Пылаев сбросил с колена сенцовскую руку.

— А как же на фронте? По твоей фигуральности, там тоже, как в наших цехах, волынку нора завести? Так, что ли?

Сенцов принужденно засмеялся:

— Какую волынку? Новый жупел!

— Христосиком прикидываешься?

— Говорить все можно. А доказательства имеются?

— Доказательства? — Прохор пошел к двери, но обернулся.

Сенцов продолжал сидеть рядом с пустым стулом все с той же гадкой улыбочкой.

— Ты говоришь: доказательства? Твое соглашательское нутро! — И с силой хлопнул дверью.

Дикопольский ужинал с Ольшвангом в кабаре, открытом в подвале оперного театра известным ресторатором, бежавшим на Урал из Петрограда. Дикопольский верил: пройдет несколько дней, и они вновь будут вместе сидеть за столиком, слушать нежный звон хрустальных бокалов и веселые выстрелы пробок из бутылок с шампанским. Но уже не здесь, в Екатеринбурге, а в Перми. И платить за ужин будет не Ольшванг, а он, Ди-ко-поль-ский!