Николай Егоров - Залежь

Но должность есть должность, другой за него никто делать не будет, и Ромашкин вытащил из кармана синих кавалерийских галифе самодельный блокнот. Отлистнул до июля, вывел против фамилии Вани Шатрова цифру два — Марфа Кутыгина вот она.

— Вашу работу Насте приплюсовать, Марфа Евстигнеевна?

— Чего? С-с-с чего ради? Ишь, распростался. У Насти свой рот, у Марфы свой.

— Так Марфа, коли уж на то пошло, из колхоза выписалась.

— Впиши. Что тебе стоит.

— Х-ха! Впиши. Подумать надо.

— Думай, голова, картуз куплю. Давай, давай, заноси меня обратно в колхоз, не выламывайся.

— Как эта просто все у вас, у Кутыгиных, получается. Мозолей еще не натерли, елозите туда-сюда по жизни?

— В последний раз, Дементий. Вот те истинный Христос. Ну-у… Рисуй меня в свою бумагу.

Ромашкин подержал карандаш над пустой строчкой, начал писать. Вывел «Кутыгина М. Е.», прочеркнул пять клеточек с начала месяца, воткнул в шестой единицу, скребнул запятую, пошевелил губами, подсчитывая что-то в уме, вывел пятерку.

Марфа вытянула шею, следит за карандашом.

— Ага! И сколько ж ты начислил мне?

— Полтора трудодня.

— С хвостиком.

— С каким?

— А во, — приставила Марфа ноготь к запятой.

— Это не хвостик, а знак десятичной дроби. Одна целая, пять десятых или полтора — одинаково.

— Не-ет, Дементий, ты уж лучше полтора целых сделай, без десятых. Чего там дробить-то! Ладно? Куда нам завтра с Настюхой? Видишь, какие мы сразу сознательные стали.

— Ви-ижу. До завтра дожить надо, Марфа Евстигнеевна.

На обратном пути, с полдороги где-то, лошади пошли веселее, и оттиски кованых конских копыт стали отчетливые, как печати на сером сургуче. Опять подул ветер, заклубились облака, заворочалось покрасневшее солнце, кутаясь в дырявое ватное одеяло. Марфа грелась о теплую спину дочери, клонилась набок, но стоило смежить веки, как перед глазами мельтешили кустики, вспенивались и шипели валки, мелькали грабли, пестрели бабьи кофты, шуршали волокуши, летели кверху копны, шла кругом и вставала на дыбы лощина. Марфа встряхивалась, крутила головой, пялила глаза на ямчатый шинный след, но усталость клонила ее к чьему-нибудь боку, зрачки укатывались под лоб, и все начиналось сначала.

А кони ставили уж уши топориком, вытягивали шеи и, завидев крыши Лежачего Камня, ржали радехонькие — дом недалеко.

Пропала дрема и у Марфы. Но чем ближе к дому, тем крепче брало за сердце какое-то щемящее, гнущее, гнетущее… да будь оно трижды проклятущее слепое это материнское чувство жалости, страха и вины перед людьми и законом за поступки собственных детей. Вот и задакала и зачтокала Марфа: а что да вдруг, да если Даньки нет уж в коровнике. — в каталажке, да что суд скажет? Суд — что, что люди скажут? Это ведь только ой какая стыдовушка головушка!

Против своего двора Марфа спорхнула с телеги вперед Насти — и скорее в ограду, не было ли кого, но чужих следов не видать, и пригон на засове, а душа все равно болит: позовет Даньку — Даньки нет.

— Анастасия Ефимовна! — подъехал верхом к их заплоту Ромашкин. — Ты не забыла, какое собрание сегодня? Не задерживайся, голуба.

— Нет, что ты…

Марфа потопталась на крыльце, вытягиваясь через подернутые зеленом мхом бревна старенького заплотишка, подумала еще про Ефима, что вот, дескать, чужим людям новые дома ездит ставит — себе ограду обновить некогда с халтурой с этой, поглядела из-под ладони на закат к соседям, черпнула миской корма курам, поплелась к сарайке. Начала отодвигать засов, а засов как на грех заскрипел. Обернулась. Никого. Ни на улице, ни в переулке.

— Данила-а… Дань!

— Ты, мать?

— Я, я. Пойдем в избу, сын. Поешь хоть за столом по-человечески.

Данька вывалился из кормушки, отряхнул со штанов мякину, крадется.

— Шагай, шагай, не боись.

— А ты… без милиционера?

— Ка-ак шваркну миской вот! Да холера бы вас всех забрала от меня! Да навязались вы на мою шею с батюшкой родимым, тоже не может закружаться где-то!

— Чш-ш. Ты ч-чо разоралась на всю деревню?

— Я те покажу — разоралась! Ты на кого это? А? Брысь отсюда!

Миской Марфа сынка не шваркнула, но подзатыльника вклеила хорошего. И только мелькнул Данька в сеночных дверях — вот она, Дашка Чеглачиха у прясла. Облокотилась о жердь, в руках зеленая шляпа подсолнуха, и шелуха от нижней губы до подбородка.

— Птицеферму свою кормила, колхозница? Птичница-отличница. Это кого так частила ты? Не курочек ли?

— Да пропади оно пропадом и хозяйство бы, морока одна.

— Моро-о-ока. И какая еще морока. А кто зашмыгнул сейчас в сенки к вам?

— Ухажер мой.

И нечего больше сказать Дарье. Оторвался ошметок шелухи, слизнула Чеглачиха белое крошево зернышек, достав языком до бороды. Длинный язык у Дашки, но да и у Марфы не короче. Потому и разошлись по домам, чтобы не мерить их, зря время не тратить.

Данька уже сидел за столом. И ложка припасена, и калач наломан кусками. Марфа вынула из печи чугунок с торчащей из него зажаристой косточкой, вытащила за эту косточку петушиную ножку, выловила поварешкой шею, зачерпнула жижи. Заверещала, почуяв мясное, кошка, дрогнули и раздулись ноздри Данькиного носа. Отхватил полкуска, ждет, когда поставят перед ним миску. Сын глотает еду, мать — слезы, прилепилась с краешку.

— Вылез, бирюк? — выбежала из горницы принаряженная Настасья. — Давно бы так, чем по хлевам спать.

— Верно, сынок. Сходил бы к налоговому-то, повинился бы. Авось и простят. А ты куда выщелкнулась? Сядь, поешь.

— Так собрание, мамка, сегодня ж у нас.

— Подождут.

— Ну конечно! Говорят, представитель от райкома партии будет. Кизеров якобы…

— Начальник милиции?

Данька бросил ложку, бросил хлеб, двинул от себя стол, выскочил, вышиб избную дверь, вышиб сеночную и как сквозь землю провалился.

— Куда его опасная понесла? — закидалась Марфа от окошка к окошку.

— Куда? Каяться, наверное. — Настя засмеялась, но тут же осеклась, увидев слезы на материных глазах. — Ладно, мама. Может, еще все и обойдется, раз в комсомол меня собираются принять сегодня.

Собрание в библиотеке, и потому, что оно открытое, к нему готовились, видать. Пол как восковой, с толченым кирпичом вымыт, на столах скатерти, на передней стене новый портрет Ленина, и под портретом между окон

Суриком, прямо по известке, ярко.

Костю Широкоступова избрали в президиум. Шумно, единогласно, с аплодисментами. И вчерашний матрос, положив черную бескозырку поверх алого сукна, сидел теперь вместе с Ваней Шатровым и Димой Ромашкиным у всей молодежи на виду, смущенный и счастливый, разглядывая украдкой новый читальный зал.