Николай Егоров - Залежь

— Не надо!

— Перерыв!!

— Да ну вас, мальчишки, ночь уже.

За окном не ночь еще, но сумерки глубокие, и в раскрытых створках помигивают, как звездочки, ребячьи глаза. Порядком набралось ребятишек. А кто побойчее, и в читальный зал. Вначале на них шикнули: куда л-лезете, пацаны, но Вовка Галаганов привел довод, против которого нечего было возразить:

— А в объявлении написано, собрание открытое.

Вовка Галаганов этот, начав ходить, ни в жару, ни в холод не снимал отцовской парадной фуражки офицера бронетанковых войск. Он и сейчас без зависти смотрел на новенькую бескозырку на книжном шкафу, хотя фуражка его и выгорела настолько, что больше походила на головной убор морского офицера.

Вовка верховодил мальчишками от дошкольного возраста до учеников четвертого класса не потому, наверное, что носил перешитый папкин китель и фуражку, а потому скорей всего, что отец его, дядя Сеня, знал все моторы и машины, откопал на складе «динаму», забытую, но числившуюся в комплекте оборудования вальцевой мельницы, и за зиму, когда приема-выдачи горючего почти никакого, перебрал, прочистил и приладил ее к двигателю, а по весне уже вспыхнуло в Лежачем Камне электричество, как в настоящем городе. С электричеством пришло и настоящее кино «сподряд», в два аппарата. Правда, сперва мальчишки опасались, кончатся их привилегии крутить по очереди ручную динамку и смотреть картину за это, но киномехаником по совместительству остался все тот же дядя Сеня и ребячьи привилегии бесплатного входа остались.

Они и на собрании сидели как в кино, заполнив свободные места и проходы, ступить некуда, и Наум Широкоступов, только-только вернувшись из поездки по сенокосам и узнав, что Костя дома, прилетел сюда и топтался за порогом, не представляя, как пролезть и поближе взглянуть на сына. Костю и от порога хорошо было видно, лампа-молния висела посреди зала на электрических проводах, библиотеку не сегодня-завтра должны были подключить к напряжению, а все равно хотелось поближе. Сын.

Косте тоже маячили «отец, отец», но он только пожимал плечами. Шло собрание, и по второму вопросу выступал Кизеров, а Александр Лукич смолк вдруг на полуфразе и шаркнул ладонью по волосам.

— Проходите, Наум Сергеевич. Ребятишки, вам спать не пора? Ну-ка пропустите человека, пусть Широкоступовы посидят рядом. Я полагаю, у собрания возражений не будет?

— Не-е-е-ет!!!

И зааплодировали.

Наум пробирался боком вперед, в одной руке картуз, в другой плетка. И плетку и картуз он догадался в самый последний момент сунуть Семену Галаганову подержать и, не совладав с собой, обнял Костю.

— Я заканчиваю, товарищи. На целину надо ехать. Это великое дело, и делать его должны великие энтузиасты. А потому предупреждаю: каждая кандидатура будет обсуждаться в райкомах. Комсомола или партии. А теперь прошу желающих записываться.

Кизеров посмотрел, куда ему сесть, президиум потеснился, разделив четыре стула на пятерых, и наступила тишина. Зал молчал.

Ромашкин нагнулся к Кизерову и, чтобы всем было слышно, спросил:

— Александр Лукич… А вы нас не напугали?

— Не-ет.

— Прошу записать меня, — поднялся Костя.

Отец незаметно дернул его за рукав матроски, но сын не подал виду и стоял, пока Ромашкин не закончил писать отчество.

— Ладно, дома поговорим, — шепнул Наум.

— И меня, — заворочался Ваня Центнер.

— Да сиди уж, малютка, — усмехнулся Ромашкин.

— Пиши, пиши, — понял Ваня усмешку по-своему.

— А я против, — положил Наум пятерню на лист.

— Нау-ум Сергеевич. Надо соблюдать демократию.

— Я соблюдаю, но Шатрова из колхоза не отпущу. Он кузнец. И один!

— Да я вам, дядя Наум, и смену подготовлю, и накую на пять лет вперед, вы только скажите, чего сколько надо наковать.

— Пиши, пиши его, Ромашкин, — захохотал Кизеров. — Ишь, понимаете ли, удельный князек какой выискался ваш председатель.

— Ваньку я не-е от-дам. До ЦК дойду.

— А не слишком ты разошелся, Наум Сергеевич? Записывайтесь, товарищи. Кто еще желает?

Настя подняла руку.

Беседа сына с отцом началась и закончилась еще по дороге домой.

— Ты что ж, сынок? Выкормили, вырастили тебя родители и не нужны стали? — повел издалека Наум.

— Поехали все вместе.

— И я?

— Ну едут же целыми семьями.

— Ой, Костя, Костя… Да оторви ты сейчас силой меня от этой земли — руки мои все равно по локоть в ней останутся. Как ты этого не поймешь.

— Но ты же лучше меня знаешь, отец, что вокруг Лежачего Камня с бескозырку вот нет клочка, чтобы распахать, а там ее — море. Целое море.

— Море, море. Моряк. Н-не поедешь.

— Хорошо, не поеду. Не поеду, если ты скажешь, что дед Сергей, твой отец, сам послал тебя в тридцатом году в Лежачий Камень.

— Этого не скажу, сынок. То совсем другие времена были.

— Правильно, папка, у всякого свое время, а это — наше с тобой. И, пожалуйста, не держи меня.

— Ох, Коська, Коська… Не мог ты в мать уродиться.

И лампочки на столбах не качались, и сын с отцом шли рядом, а тени их то далеко отставали, то путались под ногами.

Наум Широкоступов до обкома партии дошел-таки, и всех записавшихся оставили до конца уборочной. Все постепенно улеглось, утихло, кое-кто вычислил, что он здесь нужнее, и если бы не Шурка Балабанова, Лежачий Камень, наверно, и думать забыл бы и про целину, и про залежь, которые надо поднимать и осваивать и заставлять хлеб родить. Первым на целину глубокой осенью уж уехал Семен Галаганов со всем своим танковым экипажем, но инициатива, все понимали, была Шуркина.

— О-о, это такая ли птица, что только фыр-р-р — и полетела, — долго еще потом судили-рядили о ней.

— Да, коли Шурочка затеет что — хоть камни с неба вались. Мурцовки хлебнет с ней Семен.

— Ай, бросьте вы! Дай-ка, так она еще в люди выведет его.

Но первое время после свадьбы каялась Анна Галаганиха, что погорячилась она тогда у колодца.

— Около святых черти водятся, сынок, — сожгла тогда Анна все мосты и свои и сыновы и заслала сватов.

Заслала, а потом и жалела:

— Ой, отец-отец. Охомутали мы, знать, Сеньку и супонь затянули.

— Да ну, ёшкина мать! — возражал ей и себе Григорий. — Сенька наш с Германией справился, с Японией, а то с какой-то Шуркой Балабановой не совладает. Да из них такая ли еще пара выйдет!

— Не-е-ет, старик, не получится, я гляжу, из этой Шурочки ни жены, ни хозяйки, ни снохи, ни матери.

— А никто ему не виноват. Знал, кого брал.

Семен знал, кого брал, да и люди тоже считали, что знали.

— Ну, как, подруженька? — спрашивали у нее бабенки побойчее при Семене прямо. — Замужем-то слаще?

— Чаще! — укорачивала длинные языки Шурка. А то и вовсе отрубала. Она это умела.

По-прежнему и у Шурки не лежала душа к свекровке, к ее дому, порядкам и рачительности. Галаганиха ворчала на невестку, когда она полный чугун наливала воды греть и неполный. Неполный — края обгорают и крошатся, полный — вода через край, подина трескается и выкрашивается потом. Но когда они с Сеней своим докупили еще машину лесу, срубили на отшибе не малуху — настоящий пятистенник под шифером, с наличниками, ставнями, сенями, с кладовкой и крыльцом и зажили сами по себе, обнаружилась в Шурке Балабановой женщина хоть куда: хоть хлеб жать, хоть детей рожать.