Николай Егоров - Залежь

— Не совсем.

— Ничего, постепенно дойдешь. Я тоже знаешь как трудно до механики доходила?

— Учти, Александра, экзамен ведь надо будет сдавать.

— Сдам. Консультант у меня свой.

Экзамен Шурка сдавала прямо у комбайна, так что приемная комиссия, развернув веером билеты на верстаке, поджидала, когда она последний винтик завернет. Билет она вытянула самый трудный — устройство и принцип работы подборщика. Всегда так получается почему-то: что меньше всего знаешь, то и попадает. Но Балабанова другой билетик тянуть не стала, на этот ответила. Ответила коротко и непонятно.

— Что ж, товарищи, «троечку», пожалуй, можно поставить ей, — вышел-таки из затяжного раздумья механик.

— Да и «четверку» можно, — тут же вошла в состав комиссии Шурка.

— Э-э-э, — зачесал за ухом представитель Сельхозтехники, но на этом его возражения кончились: механика тоже надо понять, уборочная завтра начинается. — Ладно, ставьте хоть «тройку», хоть «четверку», лишь бы она работала.

«Тройку» Балабановой со вздохом, но поставили, и не за красивые глазки. Если бы за это ставить ей оценки — «пятерок» мало было бы, но Александра Тимофеевна женщина замужняя и шестерых детей имеет, а хлеба переэкзаменовки ждать не будут, стоя на корню, хлеб в закромах может ждать сколько угодно. Сдала Шурка экзамен.

Бережно опустила в кармашек комбинезона права механизатора, пожала руки членам комиссии, взобралась на комбайн и через минуту была уже за разинутыми воротами мехмастерских: куда это она понеслась?

А никуда. Прокатиться, муженька повидать, людям показаться: смотрите — вот она я! Дала крюк, заехала с краю и поколотила вдоль деревни серединой улицы в тот край — смотрите: вот она я. И греющиеся на солнцепеке старушки распрямляли сутулые спины, привставали со скамеек и лавочек, щурились из-под ладони на водителя, узнавали Шурку и все-таки, не веря глазам, спрашивали друг дружку:

— Кто ето, сватья?

— Да кто… Никак, Шурка Тимофея Балабанова.

— Ну, ероплан баба. И успевает же когда-то.

Семен, имея разряд по шахматам, похоже, отдавал верную партию шоферу бензовоза, не подозревая, что у шофера тоже разряд, отчаянно искал выхода из матового положения и до того увлекся эндшпилем — головы не повернул глянуть в окошечко, кто это подкатил там к его конторе и кричит:

— Галаганов! Заправляй!

Кричала Шурка, только не «заправляй!», а «поздравляй!», Семену просто послышалось. Крикнула как нельзя кстати, Галаганов смерть не любил проигрывать. Смахнул с доски остатки фигур, протянул шоферу руку, шофер протянул свою.

— Ничья, — пожал ее Семен и выскочил на улицу.

Шофер — за ним:

— Э, нет, нет! На ничью я не согласен, давай доигрывать.

— Завтра. Сейчас недосуг. Ну что, Александра ты моя Тимофеевна, сдала?

— Как орешки отщелкала! — подала Шурка мужу удостоверение. — Поздравляй!

— Что-то не очень ты отщелкала — «троечка».

— А ну их… Один орешек твердый попался, так скорей и оценку снижать. Это все теория, Сеня, посмотрим, что практика покажет.

— Посмотрим, посмотрим. Ребятишек-то куда будем девать? С поля ведь не ускочишь домой когда вздумается.

— По бабкам рассортирую. А не согласятся наши старухи — и с тобой побудут.

— Ну-ну-ну. Придумала. Детям по технике безопасности не положено находиться на территории нефтебазы.

— Ох уж и нефтебаза! Ведро солярки да ведро керосину. А вот привезу их тебе завтра — и никуда ты не денешься. Слушай, Сеня! А ведь это… как ее? Идея! Стащить к председателю на дом прямо всех ребятишек. Может, Наум тогда скорее догадается детский сад построить. Надо потолковать мне с нашими бабочками. Ну, так что, муж? Не заправишь по знакомству? Куда подгонять?

Шурка стояла, облокотясь на штурвал комбайна, Семен смотрел сверху, стоя со шлангом над баком горючего.

— Сень. А Сень!

— Обожди, сейчас уж полный будет.

— Да нет. Ты летом у комсомольцев на собрании присутствовал, помнишь? На целину не пробовал проситься? Или отказали?

— Ты что, Саня? Какие из нас целинники — воз ребятишек.

— А я бы поехала. И поеду. Думаешь, зря эту механизацию и электрификацию учила?

Название совхоза, предложенное Федором Чаминим, понравилось больше, чем кому-либо, Васе Тятину. Вася жалел, почему такая идея не пришла ему, и не жалел патронов, испытывая заодно новую бескурковку, купленную в день отъезда сюда. Тятин прослышал от кого-то, что в Казахстане бегающей, летающей и плавающей дичи видимо-невидимо, мигом вступил в члены охотничьего Общества и усердствовал теперь, пока в подсумке последний патрон не остался.

— Уже? — удивился. — Быстро я их расфуговал. А-а… Тыщи пропивали, девятьсот — не деньги.

Зарядил последний, поджидает, когда крестного отца качать перестанут. Отпустили наконец.

— Дядя Федя, на, бабахни разок по такому случаю!

— Я семнадцать лет назад бабахнул, Вася, так до сих пор звон в ушах, — отстранил стволы Чамин.

Вася уже совсем раскрыл было рот заакать «а почему, а как», но его опередили, крикнув:

— Эй, товарищи горожане! Кто палатку ставил когда-нибудь?

Только крикнули — он уже там. Вася, если поспрашивать и записать, то окажется, что Тятин все знает, все умеет и знаком чуть ли не с любой из десяти тысяч профессий, существующих на земном шаре. Он и комсомольскую путевку заполучил, убедив сперва производственное собрание, а потом и райком, что сельское хозяйство — его стихия, мечта, призвание, долг и еще какой-то синоним с омонимом.

Но как ставят палатки, Вася действительно видел однажды в пионерском возрасте, а теперь вспомнил и давал руководящие указания, что, где, куда.

Палатки семь раз разбивали, шесть — сворачивали, перетаскивая их с места на место: то бугорок, то ямка, то к середине покато, то к бокам. А уж сколько того шуму, гаму и споров было, как лучше палатки поставить. Кто кричит — в один ряд, кто — в два, кто — четырехугольником, кто — три по углам, четвертая по центру: штабная. Кое-как замирились на последнем варианте, воткнули в землю древко пионерского знамени с прибитой к нему на один гвоздик картонкой «совхоз Антей», пригодился последний патрон, и одиночный ружейный выстрел прозвучал здесь салютом началу жизни сильнее, чем орудийный залп, потому что кругом только степь, да ветер, да гулкая синева над головой.

Палаток — четыре, и все четыре двадцатиместные, и человек восемьдесят, да вся загвоздка в том, что мужчин — пятьдесят, женщин — тридцать. Хочешь не хочешь, а пришлось одну общую делать.

Анатолий Белопашинцев, директор Белопашинцев, теперь можно уже называть его, лежал в штабной палатке и загибал пальцы, сколько он совершил ошибок и недочетов, не совершив пока еще ничего, относящегося к освоению целинных и залежных земель.