Николай Егоров - Залежь

Первая и, пожалуй, самая большая моя ошибка, думал Анатолий, это несоответствие полов. Вопрос, несмотря на всю его пикантность, очень серьезный. Концентрация промышленности, вычитал он недавно, приводит к огромной текучести кадров, потому что в легкой работают женщины, в тяжелой — мужчины, а на молодых предприятиях молодые и трудятся. Молодые. На том мир стоит, и государства и нации появились потому, что молодые паруются. Вот и вынуждена пара пару ездить искать. И некоторые ученые уже высказываются за то, чтобы планировать пропорцию полов как фактор развития экономики страны. Почему он ждал, когда за него ученые спланируют? Сам не мог сообразить? Мог. А вот все надеется на кого-то.

— Ты о чем вздыхаешь лежишь, Толя?

— Это кто? Вы, что ли, спрашиваете, Евлантий Антонович? Да о чем… Никого, кроме нас, нет в палатке? Не получится из меня директора.

— Ну-у-у, скорей уж и не получится.

— Конечно, не получится. Целый совхоз… совхоз! Советское хозяйство вести. А вот вызвали и сказали: назначаетесь директором, Белопашинцев. А директор элементарных десятиместных палаток, две вместо одной двадцатиместной, не догадался взять.

— Из-за этого и переживаешь? Брось. Первый блин комом, говорят.

— Если бы один. А то знаете сколько их уже набралось первых? Вот, считайте: палатки — раз, автобус отпустил, не проверил, все ли здоровы, а трое, оказывается, затемпературили — два, дров или ведро угля не догадался попросить у машиниста, чтобы у костра ребята посидели в первый вечер, — три…

— А костер, кажется, есть.

— Где?

— Вон, смотри, — показал Евлантий Антонович на отсвечивающее органическое оконце палатки.

Костер был. Люди были возле него. Была гитара. А почему он, директор, здесь, а не там, где все?

— Пойдем посидим у дымка, — поднялся Евлантий Антонович.

Анатолию тоже до невозможности хотелось к костру, глотнуть дыму, зажмурить глаза и отвернуться, протягивая на ощупь руки к пламени до тех пор, пока оно не куснет за кончики пальцев, а потом ахнуть и потереть ладонь о ладонь.

Но ведь его сейчас спрашивать начнут, почему не было обещанной горячей пищи, почему нет вагончика, почему нет походной кухни и дров к ней? Дров они, допустим, нашли где-то в степи.

— Ну что ж, Евлантий Антонович, идемте посмотрим, чем наши ребята дышат.

Около костра, будто на групповой фотографии: откуда ни глянь — лица в три яруса. Лежат, сидят, стоят. Ни с какого боку не подступишься. И гитара, бедная, гуляет по кругу, дергают ее, кто может и кто не может. Перепробовали запеть с десяток песен, но общей не нашлось: то мотив трудный, то новая слишком, слов не знает большинство, то эту уже не поют, из моды вышла. Вечных песен нет. Александра Македонского все знают. И что он сказал когда-то, знают, и что сделал, знают, а вот какие песни он пел — неизвестно. И пел ли он вообще. Вечных песен нет, и общих песен нет, как не было и нет одинаковых судеб. Схожих — много. Но люди все равно разные все, и обычаи, законы то есть, по которым жили они до этого, были разные. И причины, по которым что-то, где-то и когда-то совершалось, тоже у всякого времени свои, но какую же постоянную власть и силу над характерами и натурами человеческими имеют земля и хлеб, если сумеют они впоследствии объединить их, организовать и привести к новому, отличному ото всех частных и общих, укладу жизни.

— А вы, дядя Федя, не мастер, случаем? — протянули гитару Федору. Протянули над костром, и пришлось взять.

Неделю еще какую-нибудь назад Чамин его и за костер не почел бы. Так. Мигалка. Фитиль. Ни пламени, ни дыму, ни искорок. На лесоповале костры, так костры жгут — дыра в небе прогорает, телогрейкой не заткнешь, и все-таки возле этого маленького экономного костерика ему сейчас было теплей и спокойней.

Федька принял гитару, чуть подался от огня, перебрал большим пальцем струны сверху донизу и обратно, проверяя настрой, ударил по всем сразу и тут же прикрыл ладонью отверстие, как рот зажал.

— Играет человек, видать, — прошептали сзади.

В шепоте какое-то таинство, предчувствие музыки, надежда услышать ее здесь и ожидание. Ожидание. А Федька сидел, зажав рот гитаре, и перебирал в памяти, что он может сыграть и спеть этим парням и девчатам хоть мало-мальски понятное. Перебрал в памяти, перебрал струны, не нашел ничего и все тупее смотрел на потухающий костерок.

— Играйте, чего ж вы гитару зря держите.

— А что вам сыграть?

— Что умеете.

— Боюсь, не подпоетесь.

— Подпоемся! Только попроще что-нибудь.

— Попроще? Тогда, может, «Метелки»?

— Да пожалуйста, хоть веники.

И про веники есть такая песня «Висят веники на бане», но этот, кто сказал «хоть веники», конечно, и не подозревал даже, что есть она, иначе бы не сказал.

А «Метелки»? «Метелки» вполне приличная бесхитростная песенка, пела ее Федькина мать когда-то, и не для кого-нибудь — для себя, потому что голос у Феклы был не ахти, никакой другой песни она не знала, другие у нее совсем не получались, а эту мурлыкала чуть ли не постоянно, временами надоедливо, а гляди-ка ты — вспомнилась тут вся до слова, и Федька с минуту всего, не больше, подбирал ее мотив. Да и какой там мотив? Лады перебирать не надо — бей по струнам всей пятерней потихоньку и пой.

начал Чамин несмело, но вторую строчку уже подхватили все, потому как со второй строчки шел припев. Сам шел.

А когда выяснилось, что припев и есть начало следующего куплета, песенка стала общей.

Анатолия заметили, кивнули, дескать, в круг с нами, потеснились, выкраивая место у огонька, в который бережливо подгребал Вася Тятин колышком огарки таких же колышков.

«Это они не планировку ли жгут», — похолодел у костра Белопашинцев.

А вокруг него пели, дирижируя сами себе.

— Пойте, во песня, — уложился Вася Тятин во время паузы между куплетами, чтобы подтолкнуть, сказать и большой палец еще показать Анатолию.

«Обожди, я вот узнаю, что колышки твоя работа, я тебе спою», — посулил Белопашинцев.

— Всё! В Москву отправляли, — перестал тренькать Федор и посмотрел по сторонам, кому отдать гитару, но хозяин не находился.

— Сыграйте еще что-нибудь…

— Федор Иванович… Масса просит.

— Та… Я не умею ничего больше… лучше.

просил аккомпанемента девичий голос, и напрасно просил: такой лирики уж вовсе не водилось в репертуаре Чамина.