Николай Егоров - Залежь

— Хорошо тебе приснилось, доченька, — обрадовалась старушка. — Замуж выйдешь.

— Не скоро, Илларионовна. Не берет никто.

— Большая вода — к перемене жизни, а пестрая собака… Точно помнишь, что пес это был?

— Точно, бабушка.

— Пестрый пес — к верному другу. Хороший сон.

До детского сада квартал, а дум за эту короткую дорогу передумала Алена — до Владивостока. И все они сводились к одному: к возрасту. Не сколько-нибудь — тридцать. Все мамаши ребятишек ее группы моложе воспитательницы. А у некоторых их уже по нескольку. По нескольку. Она до сей поры не знает, с каких слов дети начинаются. И что это за люди — мужчины. А сны видела. Физиологи утверждают, что сон якобы не что иное, как действительность, спрятанная в клетку мозга, и человек не может увидеть во сне того, чего наяву не видел или не испытал. Почему тогда Алене Ивановне вся эта прелесть снилась до того ощутимо, что каждый раз просыпалась она потная, ослабшая и пустая, боязливо ощупывала постель, не веря, что во сне все это может произойти, он тут, рядышком, он должен быть. Но рука натыкалась на холодную шершавую стенку, и до утра ворочалась-тосковала Алена Ивановна по простым, как земля, бабьим радостям, по нормальной жизни, которой живет, паруясь, все живое. Почему она одна? Почему? В двадцать лет ума нет — не будет, в тридцать лет мужа нет — тоже не будет. Слышала она эту присказку. Давно слышала, да значения не придала, присказка ее пока не касалась.

И вот коснулась.

— В двадцать лет ума нет — не будет…

До детского сада — квартал, думок — до Владивостока. И додумалась Алена Ивановна до того, что может остаться она, если не осталась уже, вековухой, старой девой то есть. Тридцать лет, а мужа нет. А может, потому и мужа нет, что своего ума нет, чужим жила: с этим не встречайся, тот не пара, пятый, десятый. В парках не гуливала, в кино на вечерние сеансы не хаживала, на детские только. Зато старушки эти скамеечные умницей считали. Доумничала. Присочинила добрая бабка Илларионовна, разгадывая сон, что большая вода — к перемене жизни, а пестрый пес — к верному другу. Нет у нее никого и не будет.

До детского сада — квартал, а далеким путь показался Алене в то утро. И день показался долгим.

Дни как люди: рождаются неодинаково, не равно живут и умирают по-разному. Дни как лица, как личности, как натуры: веселые, хмурые, хитрые, серые, добрые, грустные, светлые, тяжелые, яркие, злые. Смотря для кого каким покажется он, день грядущий. Но есть дни, значимые для всех одинаково. Их веками помнят, их называют датами, они в историю входят. Есть дни промежутки с… до… но бесследно ни один из них не проходит. Иные становятся общими праздниками, иные — общей печалью, иные приобретают странную репутацию.

Понедельник — день тяжелый. Алена Ивановна отлично помнит: понедельник был. И как выкатилось солнце комом из-за крыш, так все комом и пошло. Время — завтрак на столах, а детей полгруппы нет. Родители тянулись один по одному, едва впихнув ребенка в коридор, поворачивали назад.

— Проспали мы сегодня, Алена Ивановна. На работу опаздываю, вы уж извините.

Это мамаши. Папаши некоторые вообще не дышали на воспитательницу после воскресенья. Алена Ивановна нервничала. Не злилась, не покрикивала, чего ты копаешься, раздевайся живей, за одиннадцать лет работы в детском саду она ни разу ни на кого не крикнула, ни на взрослого, ни на ребенка тем более, малышки тут ни при чем, и чужих детей нет, но ничто так не передается им как настроение больших дядей и тетей, не говоря уж о их воспитательнице, и трехлетки капризничали, не понимая, что случилось со второй мамой.

Со второй. А первой она будет ли?

День. Теплый, майский, солнечный, и так далее, день с небом без единой заплатки, с воздухом без единой ветринки, день будто остановился, и даже позеленевший сосновый Черный бор, куда она привела своих колобков для знакомства с природой, был черным. Алена Ивановна скучала под кудлатой, нечесанной с самой осени сосной, то и дело поглядывала на часы, подносила их к уху — идут ли? Идут. Сверялась у прохожего, не отстают ли — не отстают. Даже забегают чуть-чуть. Сегодня она приглашена на собеседование в райком по заявлению с просьбой направить ее на целину, а время, как нарочно, тянется. Тянется? Да не сказать, чтобы тянулось, три десятка лет минуло — и не заметила.

Не вытерпела ожиданья больше, встала, собрала ребятишек в кучку сперва, потом расставила парами, считает машинально:

— Пара, пара, пара…

Пары нет. Кого нет?

— Леночка, кто с тобой должен в паре стоять?

— Игорек.

Нет Игорька. Дала круг, дала второй — нет Игорька нигде.

— Игоре-е-к! Дети, ну-ка давайте все вместе: И-го-рек!

Молчит Черный бор. По другим временам Алена Ивановна в обморок не один раз упала бы, раньше, пишут, собака неожиданно гавкнет — с барыней полдня отваживаются, нынешнюю женщину силой в обморок не уронишь, но побелеть Алена Ивановна побелела. Че… Пе.

Где вот теперь этого Игорька искать? Если сразу отбился от группы, то за два часа он куда мог уползти? В Финляндию. Потеряться совсем Игорек не потеряется, найдется, но что она скажет мамаше его? Ваш Игорек в Черном бору остался, там ищите. Это она ответит? Уволят сразу. И на одиннадцатилетний трудовой стаж не посмотрят, и на передовика производства, и на общественную работу на посту бессменного председателя местного комитета, и на… Да ни на что не посмотрят. Дата, номер приказа, номер статьи, роспись заведующей, печать — и вот вам ваша трудовая книжка, товарищ Черепанова. Плохим стать не долго. Да еще и оттуда, из райкома отказ придет.

— Ну-ка, потише, детки. Тихо я сказала. Может, кто из вас видел, в какую сторону Игорек пошел?

Молчат ребятишки, молчит Черный бор. Алена Ивановна стояла посреди его ни жива ни мертва, как посреди Балтийского моря. Вот к чему видела она сон, наплела Илларионовна. По режиму дня Черепановой с группой уже надо было быть в детском саду, вот-вот родители начнут подходить, а она все стояла над притихшими ребятишками. Нет, воспитательница не плакала, не кусала ни ногти, ни локти, она просто стояла, опустив голову, но никого так не понимают дети, как взрослых.

— Девушка! Ребенок, случайно, не ваш?

— Мой! Мой! — закричала Алена Ивановна и закрутилась, заметалась из стороны в сторону, пока не увидела в просвете между сосен сначала Игорька, а потом уж мужчину, который держал его за руку.

Чужих детей нет.

— Ой, великое спасибо вам, дяденька! Где вы его подобрали?

— У каменоломни, тетенька.

Черепанова понятия не имела, какая каменоломня, далеко она или близко отсюда, Алена Ивановна дальше вот этого места, отведенного планом для знакомства с природой, не была ни с детьми, ни одна, ни вдвоем с кем, но на всякий случай кивнула.