Николай Егоров - Залежь

А степь так уж степь — земля с небом сливается и душа с телом расстается. Так потом и напишет Сашка Балабанов сестре в Лежачий Камень: «…а простор тут, сестричка, — душа с телом расстается».

По дороге Федор поучал Сашку с Васей, как держаться и вести себя должны они в гостях, власть постепенно перешла к нему и ответственность тоже, и когда он сказал, что нивелир с треногой сойдет за фотоаппарат, никто не опротестовал такую шутку и не усомнился, что им поверят.

Пришельцев с Марса встречать не высыпало бы столько ребятишек из одной юрты, сколько выбежало встречать этих троих.

— …десять, одиннадцать, двенадцать! — все громче и громче выкрикивал Вася числительные, заканчивая подсчет. — Во, футбольная команда! И один запасной еще.

— Да ты ошибся. Всего-то восемь, — опозорил его Сашка.

— Где? Двенадцать.

— Пересчитай.

— Раз, два, три, четы… пять… семь. Точно, восемь. А мельтешат, как восемнадцать. Ох, шустрые. А что им не шустрить? Степь! Тут уж ни обо что не стукнешься, носись да носись.

Последней из юрты вышла мамаша, что-то сказала ребятишкам, и те разом смолкли и угомонились. Федька морщил лоб, стараясь вспомнить казахское приветствие, которое вертелось на кончике языка и никак не могло слететь. Сказать просто «салем» — неуважительно, что-то вроде русского «але! салют». И поздороваться сначала они должны. Вот задача. Такой пустяк все дело может испортить. Конечно, размышлял Федор, наше «здорово живете» не хуже ихнего «ассалаума-алей…» Вспомнил!

— Ассалаума-алейкум! — почти прокричал на радостях Федька и чуточку наклонил голову.

— Уагалай-кумуссалем, — поклонилась им казашка. — Здрапстуй, здрапстуй.

И все. По одному виду хозяйки можно было догадаться, что к пришельцам у нее совершенно пропал интерес. У нее, но ни у ее детей, которые давно окружили Сашку Балабанова вместе с нивелиром и норовили уже покрутить хоть какое-нибудь колесико или винтик, вытягиваясь на пальчиках.

— Эй, кочевнятки, вы мне тут не нарушите ниве…

— Фотоаппарат, — досказал за Сашку Вася и похлопал его по плечу: — Фотограф.

— Э-э, — насторожилась сразу мамаша. — Патограп?

— Не топограф, а фотограф, тетенька. Понимаешь? Чик — и карточка.

Вася для наглядности поставил два пальца на ладонь и соорудил фигу.

Женщина понимающе закивала и поглядела на ребятишек. Вася перехватил ее взгляд и засуетился.

— О чем разговор? Сделаем. Чикни их, Сашок.

Сашка втянул нижнюю губу в рот и прикусил, чтобы не расхохотаться. Вася вошел в роль, которую по договоренности должен был играть Федор, но Чамин на главную роль в этом водевиле и не претендовал, лишь бы действие шло, а действие шло отлично.

— Давай, мамаша, принаряди свою мелюзгу, а то что это за память получится? Хозяин дома?

Хозяина дома не оказалось. Он погнал отару на дальнее пастбище.

Мать сказала детям по-своему, ребятишки с шумом и криком, как молодые грачата в гнездо, улетучились в юрту.

Из юрты вышла, можно было подумать, совсем другая казашка. В шелковом цветастом платье, в бархатном зеленом жилете, по спине и плечам струился длинными кистями кашемировый белый платок, на груди тремя полукружьями искрились на солнце стеклянные бусы, тяжелые серьги оттягивали маленькие розовые мочки ушей, тускнели старинным серебром браслеты на руках. Она несла самовар с чайником на конфорке, а следом за ней ее ребятишки тащили, кому что велено было: пиалы, сахарницу, блюдца, сливочник, лепешки, сыр, чашки, кувшин.

— С кумысом, — шепнул Федор.

— А ничего пастух живет, да?

Мальчишки, держась каждый за свой угол, выволокли толстую кошму, к ним присоседился Вася, и впятером уже расстелили ее на утрамбованной ровной как стол площадке. Старшая из дочерей, в шароварах и жакете с нашитыми в два ряда десяти-, пятнадцати- и двадцатикопеечными монетами, постелила поверх кошмы узорчатую скатерть, мать поставила на середину самовар, рассадила помощников по возрасту, будто луковиц в грядку натыкала: самого маленького около себя, а там побольше, побольше и старшего с краю.

Сашка показывал знаками то Федору, то Ваське, что надо признаться, обратить в шутку, но оба поджимали губы и уводили глаза под лоб: поздно, брат, раньше надо было или совсем не надо.

— Пойми, дурень, нельзя этого делать сейчас, — зашипел Федор на фотографа, застегивающего ремешок на треноге. — А ну-ка бы до тебя доведись? Или до меня. Я бы за такое морду набил. Выручай, слушай, некрасиво получится.

— Санька! Идея. — У Васи таких идей всегда полная голова. — Ты фотографируй, а мы потом сбросимся на троих и купим настоящий аппарат.

— И потом что?

— Потом опять придем, скажем — не получилось, и тогда уж по-настоящему сфотаем. Дошло?

Совещание у них действительно затянулось до неловкого положения, и Сашке ничего не оставалось, как устанавливать прибор. Установил, сиял с объектива колпачок, надел трубку, похлопал в ладоши.

— Так. Приготовились. Минуточку внимания. Всем смотреть вот сюда, в стеклышко. Замерли! Готово. — Сашка давнул кнопку фиксатора и вытер пот со лба.

— А теперь всех нас вместе, — подсел Вася к кошме и показал Федору, куда кому сесть. — Целинники в гостях у казахской семьи.

— Хоб аст, бисияр хоб аст [1] Хоб аст, бисияр хоб аст — хорошо, очень хорошо. , — заулыбалась женщина.

— Что она сказала? — наклонился Вася к Федору.

— Не знаю. Не помню.

— Как ее звать, спроси.

— На что тебе?

— Надо.

— Назови апа, мама по-нашему.

— Ясно. Что вы сказали, апа?

— Нет, нет, — закрутила головой она, — не апа.

— Аже-е-е! — хором ответили за нее ребятишки и засмеялись.

— Бабушка? Не может быть, — не поверил Федор.

— Такая молодая и уже аже? — не поверил и Вася. — А сколько вам лет?

— Лет? — переспросила казашка и показала сначала пять пальцев, потом десять.

— Пятьдесят? А я больше тридцати или сорока не дал бы. — И к Чамину: — А чего им стариться? Живут, как в туберкулезном санатории: кумыс, воздух, возд-ух, кумыс.

— Чай, — вежливо поправила бабушка Васю, решив, что гость просит сначала кумысу.

— Саня, ну ты чего стоишь, не садишься, особого приглашения ждешь? Садись. Чай пить будем сейчас.

Бабушка лила в чашки густую заварку, ставила под кран самовара, добавляла в чай ложку сливок и подавала гостю.

Пили запашистый фамильный чай чашка за чашкой, ели рассыпчатый розоватый творог иримшик, хрустели баурсаками, напоминающими хворост, разламывали на троих пышные, в ямочках лепешки, облизывали пальцы.

— Хоб, хоб, — приговаривала бабушка-аже, довольная невесть откуда взявшимися гостями, которым, по всему видать, нравилась ее стряпня. Она то и дело посылала старшую внучку за новыми кушаньями, не подозревая, что одного из троих, Федора Чамина, возвращает на родину, к жизни, к земле.