Николай Егоров - Залежь

— Да ну-у. Скорей оженят.

— Не-ет, Ваня. Здесь нельзя. Увидят.

— Да кто увидит? Спят все. Ну пойдем тогда к мельнице.

— К мельнице? Ну пойдем…

— Ах ты, вертихвостка поганая! — выскочил Спиридон с камышиной из засады. — Я тебе, сучка, покажу «пойдем»!

А чего он покажет? Дочери — восемнадцать, отцу — шестьдесят восемь. Разбежались Иван да Марья, как пара зайцев, один в одну сторону, другая — в другую.

— Уфитилила, холера! И про мельницу забыла! Явишься!

Мария одна домой не пошла, дождалась брата с вечерок. Андрей догуливал последние деньки, отпущенные ему на поправку после госпиталя, и тоже просиживал на чьей-то завалине до третьих петухов. Легкое ему прострелили, а сердце-то целое.

— Машка? Ты чего, дуреха, не спишь?

— Тятьки боюсь.

— Попалась?

— А! Снаушничал кто-то. Сам бы он не догадался следить.

— Ладно, не тронет.

Андрей был в курсе всех любовных дел сестры и сразу догадался, что к чему, пообещал заступиться, чуть чего. Маша и в детстве частенько спасалась за братовой широкой спиной, как за китайской стеной, а теперь уж и вовсе в обиду не даст: одинаковой меткой мечены.

При сыне-фронтовике Спиридон дочери и слова не сказал, а утром, опрокинув ведро с удоем, вытащил ее за косы из-под коровы и отходил тут же в пригоне колхозно уздой — три дня ела стоя. А на четвертый убежала к Ване своему на полянку возле ничейной избы.

На полянке, вызванная в круг, сплясать как следует не сплясала, но частушку спеть — спела:

Частушка с переиначенной в похабную третьей строчкой доползла сначала до ушей Лукерьи, Лукерья, ужаснувшись, пересвистнула Спиридону:

— Ты послушай, отец-батюшка, какие песенки наша доченька попевает.

И пересвистнула, матерщины не постыдилась.

— Кто тебе сказал?

— Нашлись люди.

— То не люди — сволочи.

Но как ни отзывался Спиридон о заушниках, а нравы села Железного он соблюдал и, остервенев, так добавил на готовое, что девчонка полмесяца лежмя лежала книзу лицом. Будь Железное поближе к следствиям — не избежать бы Спиридону суда на старости лет. Заместо судьи вырос на пороге Иван и без всякого суда и следствия вынес условный приговор:

— Еще хоть раз пальцем тронешь — подожгу. Де-д Спи-ри-дон.

— Ох ты, поджигатель мировой войны еще один явился, — пошел на попятную Спиридон и на прозвище не обиделся. Дедом Спиридона начали звать с тридцати лет после того, как прихватила его Лукерья у вдовушки, а у дочери вдовушки этой дети были уж. — Подожгешь, значит. А где ты спичек возьмешь?

Иван задумываться не стал, где он, верно, спичек возьмет, — Иван скоро ответил:

— А спичек и не понадобится. Ударю крысалом — и тилим-бом, тилим-бом, загорелся кошкин дом.

И загорелся бы, С Ваньки сбудется, в Филимона удался. Спиридон без Ванькиных запуг перетрусил не на шутку: ну-ка напишет кто грамотный куда следует. Живо найдут. Ни распутица, ни даль не спасут. Найдут. И закон, и статью, и срок, и место. Россия вон какая большая.

— Поднимется Машка — сходитесь и живите. Хоть черти вас бейте тогда. Ваша взяла, — поднял руки вверх Спиридон.

— А скоро она поднимется?

— Картошку садить поднимется. Дело забывчиво, тело заплывчиво. Эй! Невеста! Довольно притворяться, сватать пришли. Не слышит. Встань, покажись, а то жених тут сомневается, все ли при тебе, не отбил ли чего отец.

Мария все слышала. И огороды еще не пахали, еще только-только заохальничали с курами петухи во дворах, сошлись, не сговариваясь, Иван да Марья в ничейной избушке да там и заночевали. Спали они или нет в ту ночь, одни саманные стены знают, но что стали Иван с Марьей мужем и женой — утром знало уже все Железное. И понесли молодым супругам ближние и дальние соседи, кто чашку, кто ложку, кто домотканую положинку. Миром сгинуть не дадут.

И зажили они — шагу один без другого не ступят. Иван — на трактор, Мария — на плуг.

— Вот это любовь! — завидовали им молодые и старые. А больше всех — вдовы. Потом привыкли. Люди ко всему привыкают.

Вспомнили и снова заговорили про них, когда Краевы с кузовками в руках прошли по Железному к перекрестию дорог за поскотиной, чтобы выпроситься на первую попавшуюся попутную машину или трактор, лишь бы в том направлении, где стоят посреди степи четыре палатки и воткнуто в землю знамя пионеров Железновской неполной средней школы.

— Вот это, бабоньки, любовь!

— Как в книгах.

— Одно слово — Иван-да-Марья.

Иван-да-Марья стало их общим именем, и по-за глаз их не разделяли, хотя имелся в виду который-нибудь один из них. В таких случаях на первое место ставился тот, о ком шла речь.

— Кума-а! Ты куда разогналась так, летишь?

— К Марье-да-Ивану. Соль кончилась.

Соль, когда случались какие перебои с ней, выпаривали из озерной воды в огромных жестяных противнях на умеренном огне, препарат этот имелся почти у каждого. Но перезанять соли к Краевым бегало все село, потому что Иван с Марьей никогда не ссорились, да что ссорились — голоса друг на друга не повысят, то, стало быть, и соль не рассыпали (по старому поверью, просыпанная соль к ссоре), и она у них всегда водилась.

Жили молодые дружно и спали тесно, а детей не было. В ком причина крылась — неизвестно. То ли в Иване, то ли в Марье. А скорее всего, в спиридоновой нравственной выучке. Зря тогда Мария вылежала лежкой две недели? Бесследно ничто не проходит. Но в первые годы жизни Иван да Марья до причин не доискивались, бездетность их особого беспокойства не вызывала. Наоборот, оба радовались втайне, что нет никого, пока на ноги не поднялись.

— Ребеночка бы нам теперь, Ваня, — нет-нет да и намекнет, краснея, Марья. — Уж всем, кажется, обзавелись.

— Рожай.

— Рожай. На вот. Я-то рожу, ты не хочешь.

— Успеем. Никуда наши дети от нас не уйдут.

Уходят. Время — это не та дорога, по которой можно вернуться назад.

И завздыхали, заворочались супруги длинными зимними ночами в новом деревянном пятистенном доме, заперешептывались, хотя и не подслушивал их никто, ни свекрови, ни тещи, одни сами себе хозяева живут.

— Ты что ж это, Маша, сыночка мне не несешь? — невольно заикался Иван на «мне не не…» — Съездила бы в районную больницу.

— Зачем? Я женщина здоровая. Тебя вот почему не то ли на фронт, даже на службу не призвали? Дефект имеешь?

— Я-я-я?!

— Не шуми.

— Я на брони был. Ты только посчитай, сколько у меня специальностей. Тракторист — раз, шофер — три…

— Два, — не дала приврать Мария.

— Пусть — два. Молотобоец… кузнец почти — три. Кузнец — три…

— Не шуми.

— Ш-шесть ремесел имею. Без меня колхоз вовсе бы закуковал.

— Колхоз не закуковал бы.