Николай Егоров - Залежь

— Ну, председатель.

— Да председатель наш, кажется, откуковал уж свое.

Разговор свернул вбок, но, поблукав по кругу, как слепая лошадь, возвратился все к тому же: к детям.

— Может, из детдома ребеночка возьмем?

— Возьмем, а вдруг свои пойдут?

— Ну и хорошо. Всех прокормим, не волнуйся.

— Нет уж, Ванечка: есть — вместе и нет — пополам, — сказала Мария, когда Иван, вернувшись из поездки к целинникам, предложил ей остаться пока в Железном, а он потом перетащит ее к себе, в новый совхоз с необычным названием «Антей».

Вместе так вместе. И утром, принарядившись, отправились они оба к председателю колхоза заявить о своем намерении взять расчет.

— А ну да как не отпустит нас Лукьян? — остановился Краев у крыльца правления.

— На вот. Не отпустит. Нужны мы ему, держать. Самого не сегодня-завтра сымут, слух идет.

— То-то и оно-то, что сымут. Возьмет да и завыкаблучивается напоследок. Есть у него такая струнка.

— По щеке все равно не ударит. Шагай.

Председатель пребывал на посту последние секунды. Официальной бумаги о передаче дел новому директору не поступило пока, но слухом земля полнится, и по селу только и разговору было, что колхоз переименуют в совхоз, председателя — по шапке, как допустившего полный развал. Не знали всего лишь, кого директором пришлют, но что пришлют его, не из местных назначат — знали доподлинно. И Лукьян знал. А потому с утра до вечера отсиживался в своем кабинете, жег самосад, готовясь заранее к отчету о проделанной работе за время руководства, и ежели прикажут сегодня сдать дела — сдать сегодня.

Пол — черный, потолок черней того, прокоптился, и всей наглядной агитации — картон над головой председателя с надписанным его же почерком и его чернилами: «Даешь целину». И то без восклицательного знака. И еще, что сразу заметил Иван, войдя следом за Марьей в кабинет, — пустовала спица, на которой должен был висеть кнутик. Вся снасть тут, кнута нет.

— Доброе утречко, Лукьян Максимович, — вежливо поздоровался Иван за двоих и снял фуражку.

— Здоров, здоров, Краев. С чем пожаловали?

— Да… отпрашиваться.

— Куда? Не на базар?

— На вот. Мы по базарам не лазим. Совсем отпускай нас.

— Со-о-все-е-е-м-м, — растянул Лукьян от стола до порога. И слово-то короткое «совсем», а растянул ведь. — Уж не на эту ли? — ткнул, не глядя, большим пальцем за голову, над которой «Даешь целину» висело.

— На эту.

— Никаких вам, сладкие мои, целин и залежей. Здесь пашите. Деды наши здесь лежат, и ваша залежь тоже тут, значит. Если патриоты вы, говорите.

— Не правильно вы понимаете, Лукьян Ма…

— А ты бы, Краев, на моем месте как понимал?

— Я на ваше место не мечу, но мое ты мне отдай. Оно там, — тоже показал на самодельный плакат Иван.

— Ать, заладили: там, там, тарарам там. Там без вас справятся.

— Без нас? Плохо вы в политике разбираетесь, Лукьян Максимович.

— Ты хорошо.

— Кое-что понимаю. С добра отпустите или как?

— А никак. Пока я хозяин.

— На вот. Оно и видать, — кивнула Мария на стенку со сбруей.

— Погоди, Маша. Значит, полюбезно не договоримся?

— Нет.

Иван надел фуражку, отмерял к столу ровно пять шагов, положил перед председателем два тетрадных листка, согнутые пополам, и припечатал их к скатерке растопыренной пятерней.

— Тогда вот вам наши заявления, двенадцать дней мы отрабатываем по КЗОТу и — не поминайте лихом.

Иван убрал с бумажек ладонь, повернулся и теми же широкими шагами пошел к двери, где поджидала его Мария, навалясь на притвор плечом, а Лукьян Максимович, не мигая, смотрел на влажные отпечатки пальцев, оставленные на заявлениях. Рисунок испарялся, тускнел и вот-вот исчезнет совсем.

— Краевы! Вернитесь. Иван Филимонович!

Иван обернулся, но обратно через порог не переступил. Он держался за скобку, в надежде, что председатель наложит визу «Уволить без отработки». Лукьян заявления развернул. Развернул и разгладил. И уголочки разогнул. А потом скомкал и бросил под стол. Посмотрел на посетителей.

— Ну, это вы напрасно, Лукьян Максимович.

— Шагай, шагай. Посмотрим, далеко ли ушагаешь.

— Посмотрим.

Супруги Краевы написали другое заявление, это не долго, и, отработав положенные две недели, покинули родное Железное. За огородом и домашностью присмотреть согласилась старушка-соседка, бабка крутая, добросовестная и крепкая на ноги. Проводила хозяев за ворота, подала Марье кошель и головой покачала:

— Рисковые вы.

— На вот, сколько риску. Из городов едут, пишут вон в газетах, те рисковые. Ведь можно сказать, рай бросают: кизяк ладить не надо, печи не топить, корову не доить, воды — сколько душенька желает. И тебе горячая, и холодная. Хоть пей, хоть лей. Магазин под боком. А мы чем рискуем?

Иван, Мария напомнила, вынул из почтового ящика газету, сунул в карман пиджака, отошел поодаль и терпеливо дожидался конца последних наставлений домовнице.

— Ну, скатертью вам дорога, милые. Не беспокойся, Машенька, догляд за всем будет, как за своим. Ступай, ступай. Ждет мужик-от.

И пока Краевы не повернули в проулок к большаку, стояла бабка за воротами нового бревенчатого дома, спрятав руки под фартук и покачивая головой то сверху вниз, то из стороны в сторону.

— Устиновна! — распахнулись створки в избе напротив. — Устиновна, куда это они с кошелями, ни свет ни заря? Не в район?

— Куда там. Землю Ханаанскую искать.

— Чего искать?

— На новое жительство, говорю, подались!

— А-яя-яя. В таких хоромах уж не жить бы. А куда определенно — не сказывали?

Обе старушки были немного туговаты на ухо, утро выдалось гулкое, и домохозяйки коров еще не выпустили в табун, как все Железное знало уже, куда, зачем и почему сорвались с насиженного места Иван да Марья, пара неразлучная.

Они крутились каждый возле своего узла и все посматривали туда, откуда ждали попутного транспорта, завидев пыль, хватали кошели, лезли через кювет на дорогу, поднимали руки, но машины шли или груженные выше бортов, или самосвалы, и в кабинах рядом с шоферами уже кто-нибудь да сидел. Потом совсем никаких машин не стало, ни грузовых, ни легковых, ни туда, ни обратно. Плавилось солнце, одолевали слепни, хотелось пить. Мария сламывала граненые стебли похожей на сурепку травы, счищала кожицу и по-кроличьи грызла сочную, зеленую, прохладную мякоть с чесночным привкусом, а Иван усмехался.

— Ты чего расплылся? На, попробуй.

— Нет уж, кушай сама.

— На-а. Во рту не так сухо будет.

— Может, вернемся?

— На вот! Когда мы с тобой с полпути ворачивались? Нет уж, Ванечка, хоть худо, да вперед.

— Есть тут Белопашинцев?

Через поручень лесенки переломился высокий парень, заглянул в вагончик с одного боку, зашел с другого. На парне комбинезон, расстегнутый до пояса. Разгар лета.