Николай Егоров - Залежь

— Карлыгаш! Курт [2] Курт — овечий сыр. .

— Карлыгаш — айран [3] Айран — кислое молоко. .

Федору захотелось самому вспомнить, что такое курт или айран, но думать мешал Вася Тятин. Вася Тятин — это такой друг, который, похоже, начал говорить, только-только родившись, и годам к трем уже божий дар перешел в страшеннейший недуг недержания речи. Особенно на сытый желудок.

— Ты умолкнуть можешь, друг ситцевый? — не вынес Чамин.

— А что? А-а! Обычай. Могу. Когда я ем, я глух и нем.

— Вот бы совсем онемел.

Федор когда-то хорошо знал казахские обычаи, учил в школе казахский язык наравне с русским — и вот перезабыл все с этими большими заработками ни в честь, ни в славу.

— Карлыгаш. Карлыгаш, — твердил он про себя. — Это же, наверно, ласточка. Наверно, ласточка. Конечно, ласточка! Потому что по обычаю казахских племен новорожденный нарекался тем именем, что первое увидит отец, выйдя из юрты. Ласточка. Карлыгаш. Значит, родилась она днем и весной.

Федька рос без отца, и кладбинские ребятишки изводили его до соплей нарочитым аканьем: что ни дурно — то потешно.

— А почто у тебя тятьки нет?

— А где он?

— А с кем он живет?

— А почему не с вами?

— А ты его видел хоть раз?

— А как звать?

— А кто он?

Был кто-то, а кто — Фекла скрывала от людей и мальчонки.

— Мам! А кто мой папка?

Мать или отмалчивалась, сжав губы, чтобы не зареветь в голос с сыном, или, захохотав вдруг, притискивала его к упругой груди, неистраченной, сильной, готовой выкормить с десяток таких сынков и столько же дочек, целовала Федю в макушку и приговаривала:

— Глупышка-торопышка ты мой. Да я ж тебя в баньке на полочке нашла. Маленького-маленького. А ты вон уж какой вырос. Зачем нам папка теперь? Мы без папки проживем не хуже.

А Федьке нужен был отец. У всех есть, и у него должен быть. И тогда он выдумал отца, сделав его, вспомнить смешно, кем: моряком. Потому моряком, что ни моря, ни флотских Кладбинка, сколько она стоит на земле, в глаза не видела, кинофильм «Мы из Кронштадта» привезли потом, и Федька мог сочинять что угодно, не боясь разоблачения.

— Врешь, это не так, никакой не моряк твой отец.

«Врешь» не говорили, но верить плохо верили по той же самой причине, что никто из кладбинских за всю историю не видал ни морей, ни кораблей, ни капитанов. Его россказни слушали как сказку.

Кино «Мы из Кронштадта» приехало потом, сперва приехали в Кладбинку казахи. Понаехали на верблюдах, на лошадях, в кибитках, с барахлом и ребятишками, целым аулом. Приехали, чтобы помочь колхозникам убрать урожай. Хлеба уродились невпроворот, особенно овсы стояли, что камыш, на подводе заедешь между полей — дуги не видать. Рвались полотна, выкрашивались зубья шестеренок, изматывались лошаденки, осыпалось переспелое зерно. И повадились дождички. На корню оставить — пропадет хлеб, и свали — пропадет. Как хромого не ворочай — одна нога короче. Хлеб в овины надо было свозить и сушить. Иначе он прорастет или сгниет. А возить не на чем. И поскакали верхами председатели колхозов с бригадирами по аулам — выручайте, братья-казахи.

Казахи обосновались было на площади возле глинобитной церквушки без крестов, развернув огромный белый зонт, но зонт этот оказался невидалью не только для ребятни, а и для взрослых, каждый считал своим долгом постоять под ним, и скоро их налезло туда полдеревни, так что к вечеру уже пришлось кочевникам отказаться от обычаев и привычек и переселиться в бывший поповский дом, не занятый никем из принципа.

И зачастил Федька Феклы Чамихи бегать в поповский дом к казашатам, потому что сочинять каждый раз разное про несуществующего отца-моряка он уже не мог ничего, выдохся, а эти не расспрашивали ни о чем. Они просто играли в аул-аул; мастеря юрты из щепочек и газет, из газет же выстригая лошадей и верблюдов. Лошадок им рисовал русский дед, верблюдов — казахский, похожий на русского сердцем и руками. И Федька пил, не брезгуя, кислое кобылье молоко, тут же получив за это прозвище Тель-туяк [4] Тель-туяк — жеребенок-сосунок. , ел вареную конину — махан и дрался на стороне казахских мальчишек, когда кто-нибудь из русских мальчишек срывал с жакета казахской девчонки монетку. И стали тогда свои деревенские дразнить его Федька-киргиз. Ну и пусть.

Перед отъездом и по случаю завершения уборки казахи устроили той и наравне со взрослыми на торжество пригласили русского Петьку, то есть его, Федьку. Петькой он стал потому, что в казахском языке звуков «эф» и «вэ» нет. Да и какая разница: Петька, Федька. Главное — почет. И кому? Такое не забывается. На что уж не словоохотливой была Федькина мать, и то каждую тетку останавливала:

— Слыхала? Федюшку-то моего… Во-во. Как большого.

Правда, сидел Федька не за большим тоем и не возле юрты, как сейчас, а в детской комнате бывшего поповского дома, но все остальное было так же: и кошма, и скатерть, и пиалки, и «самаур» с чайником на конфорке, и дедушка-казах подарил ему тогда под одобрительный гвалт ребятишек сшитые по мерке настоящие казахские сапожки с высокими и широкими голенищами.

Потом он посмотрел кино «Мы из Кронштадта», нажив себе мечту о матросской тельняшке. Она была ему прости необходима, чтобы доказать кладбинским пацанам — есть у Федьки отец! И не кто-нибудь — моряк: видите, рубашку свою в подарок послал. Вот она! Чужой дядя не пошлет.

Дружба с казахскими ребятами, дареные сапоги, кино и мечта о тельняшке были пусть маленькими, но заметными уже вешками, которые расставило время в Федькиной жизни, и по вешкам этим можно было прийти обратно к земле и людям. Надо было идти.

Идти прямо отсюда, от казахской гостеприимной юрты.

— Жай? [5] Жай — гром.

Застыла бабушка с поднесенной к губам чашкой, умолкли, прислушиваясь, все восемь ее внучат. И даже Вася Тятин замер с открытым ртом, не насмелясь выпустить из него последнее слово начатой фразы. Но слышно ничего не было, только земля вроде бы чуть-чуть подрагивала.

— Нит, трахтар-га, — успокоилась казашка и отпила чаю.

— Что? — Сашка Балабанов вскочил на ноги, подбежал к нивелиру, забыв, что он «фотоаппарат», развернул трубку в ту сторону, откуда они явились. — Точно. Вагончик нам привезли.

— Э-э?

— Домой, говорю, бабуся, нам пора.

Уходить им действительно было пора, там могли хватиться, если не хватились уже, и пуститься в розыски.

— До свидания, бабушка!

— Хош аже.

— Хош, хош, агатай, — поклонилась Чамину казашка, но тот вместо ответного поклона нахмурился и, повернувшись, зашагал в степь.

Назвала Чамина старая женщина старшим братом — агатай, а он… обманул. Не оборачиваясь, плелись за ним и Вася Тятин, и Саша Балабанов. Им тоже было стыдно за этот глупый фокус с фотографированием, который наверняка разгадала добрая бабушка-аже. Против чего угодно может устоять человек, только не против доброты.