Николай Егоров - Залежь

В служебном купе ни проводников, ни кондукторов, ни проводниц. Во всем поезде не было их. Здесь у каждого пассажира была персональная проводница — комсомольская путевка и общий пункт назначения — крестик на карте где-нибудь в Кулундинской или Кустанайской степи. Едут!

Федькам этого не понять сразу.

Федька вошел следом за Васей в его контору и едва не споткнулся о книги. Не книги — целые энциклопедии. Новые, толстые, в блестящих черных и зеленых корках с оттиснутыми на них плугами, комбайнами, тракторами. Книги, видимо, стояли рядком, да на крутом повороте вагон качнуло, и они легли к Федькиным ногам, как свежие пласты первой борозды. И ни перешагнуть через эти пласты, ни обойти их.

Из одного такого пласта, — книга на коленях, блокнот на столике, — старательно выписывал что-то белобрысый парень в очках, которого и принял Чамин за студента сельхозинститута, подрабатывающего в каникулы на вербовке.

— За ликсельхозбез принялись, Анатолий Карпович? — по-куриному одним глазом заглянул Вася в блокнот.

Студент округлил на Васю очки и долго моргал сквозь них, но разгадать Васин ребус не смог и нехотя сдался:

— Не понял, объясни, пожалуйста.

— Лик — ликвидация, без — безграмотности, сельхоз — сельхоз, — расшифровал Тятин и подмигнул.

— А-а. Ага. У тебя какое, говоришь, дело ко мне?

Вася повернулся к Федору и замахал длинными руками:

— Да вот… Товарищ просится на целину. И я ходатайству…юю.

Анатолий Карпович блокнот — в книгу, авторучку — в блокнот, чтобы снова не перелистывать, не искать после, положил все это рядом с собой, поднял стеклышки на Васю, перевел на Федьку, снова на Васю.

— Что ж, раз ходатайствуешь — оформим. Давайте ваши документы. Паспорт, трудовую книжку.

Паспорт Федор подал быстро, трудовую книжку медленно доставал, потому как в ней на исходе был уже третий вкладыш, и вполне можно предположить, что ему на это скажут. Скажут: «Все ясно. Таких целинников нам не нужно».

— Что ж, нам все ясно, — полистав, вернул Анатолий Чамину его документы. — Я полагаю, вы не совсем в курсе событий: кто мы и куда едем.

— А для меня сейчас ваш эшелон самый попутный.

— Это не вы за поездом бежали?

— Допустим я. И что?

— Ничего. Натренированы.

Анатолий встал, перегнулся через столик к полке напротив, отыскал папку с этикеткой «Личный состав», тут же, стоя, добавил в список Федькину фамилию, в аккурат почти по алфавиту она пришлась.

— Все, товарищ Чамин. Можете идти, располагаться, как дома.

— А-а… А некоторые гражданские лица, не будем пальцем показывать, говорили про подъемные что-то.

— Вам не положено. Из общественной кассы могу одолжить, если нуждаетесь.

Деньги у Федьки есть. Пусть и на хапок заработанные, да на них это не написано. Деньги и деньги, и никто еще от такого добра не отказывался и лишним оно никогда не было. Не даст ладно, и даст — хорошо. Вот сейчас и увидим.

Анатолий Карпович достал из сейфа пачку новеньких троек, бумажную крестовину сорвал, не считая, отделил половину.

— Берите, не стесняйтесь. Обживетесь — вернете. Вася, подыщи, пожалуйста, Федору Ивановичу местечко потише, поспокойнее. Будь добр.

— А расписку, — затоптался Федор перед столиком, — не надо разве писать.

— Нет, нет! Зачем она мне, ваша расписка. У нас другая вера.

— Благодарю, товарищ начальник.

— Слышь, что это за Нобель! — кивнул Чамин на дверь, едва они с Васей вытолкались из тесной каморки.

— Директор совхоза, Нобель. Белопашинцев.

— Директор совхоза? А ты не это… не врешь? Сколько же ему лет?

— Не знаю. Мне двадцать три, так он вроде еще на год моложе меня.

Вася полетел вдоль вагона искать незанятую плацкарту, а Федор стоял и смотрел то на пачку денег, то на дверь с табличкой «Проводник», которая вот-вот откроется, и беловолосый парень в очках позовет его обратно, но дверь не открывалась и никто не кричал «вернись-ка!». Похоже, директор этот не обжигался еще на молоке, швыряет валюту первому попавшему.

«А интересно, сколько ж он не пожалел мне?» Чамин притулился к стенке, развернул трешки веером и, загибая хрустящие уголки, заперебирал пальцами.

— Федор! Сюда! Нашел! — шумел Вася в проходе. — Вот эта вот будет твоя!

Подержался за торец полки и сгинул.

В купе тихо и уютно. Как по заказу. Колбасой пахнет от свертка на столике. У столика какой-то чернявый с голым затылком. Подпер заиндевелую голову жилистым кулаком и поглядывает в окошечко. А так никого больше.

— Ты что, друг, тоже летун, вроде меня? — хлопнул его по-свойски Федька и плюхнулся напротив.

Чернявый нехотя повернул от окна загорелое бородатое лицо и пожал плечами:

— Почему летун?! Я в авиации никогда не служил.

И по бороде этой, по галстуку и по часам на руке понял Федька, что он ошибся.

— Извини, обознался.

— Ничего, бывает.

«Отец чей-нибудь или дед вовсе», — решил Чамин. И, не сказав ни «здравствуйте», ни «будем знакомы», в сапогах прямо — полез на полку. Ночь не спал почти человек. Залез, кулак — под ухо, даренной неизвестно кем фуражкой прикрылся, лежит. Но сон не шел, и в голову лезли дурацкие мысли. Зачем он согласился? Какой из него целинник? Целину пахать — упираться надо, а он забыл уж, как плуг выглядит.

И Федька в который раз порывался встать, пойти вернуть деньги этому парнишке-директору, извиниться и тихо исчезнуть из вагона на первой же станции, но не вставал и не исчезал. И лишь удивлялся, почему упавшие книги в каморке показались ему пластами первой борозды. Да все потому, наверное, что родился он в деревенской избе, дед его был природный пахарь и мать крестьянка. И отец, конечно, тоже сельский, не из городских.

Вагон скрипел, Федор ворочался, а черный, как негр, паровоз, кряхтя по-стариковски на подъемах, тянул и тянул себе на восток без передыху и остановок. И даже когда изошли на нет пологие Уральские горы, отмельтешил обочь дороги жидкий кустарник и вспенилась степь, не оробел паровоз, не сбавил ход. А уж оробеть было перед чем. Вот земли где! От неба до неба.

Но поезд шел. Поезд шел мимо полустанков, мимо домиков с колодцами у кюветов, со скворечниками над крышами; шел мимо едва видимых у горизонта деревушек и деревень. И мимо Лежачего Камня тоже.

Вот пройди сейчас по дворам из края в край, спрашивай у каждого, почему ваша деревня называется Лежачий Камень, убей — никто не скажет почему.

— Слышь, а действительно почему? — тебе же и зададут вопрос.

До ближайших гор отсюда было как до заморозков в июле, и не то чтобы каменной глыбы — половинки кирпича нигде не увидишь валяющейся, потому как земли тут выдались на редкость черные, глину печи класть возили чуть ли не из-за границы, и каждый черепок знал свою цену и место в хозяйстве. Тут и полы и столы терли кирпичной крошкой не каждую субботу.