Николай Егоров - Залежь

В кухонном окошке галагановского дома теплилась увернутым фитилем лампа-пятилинейка. Мать не спит. Ей все еще не верилось, что их Сеня тут, в Лежачем Камне, жив-здоров и ушел на вечерку к Шатровым, что все это наяву, а не привиделось, и она ждала сына, чтобы еще раз убедиться, что дома он. Приподняла голову с подушки:

— Сеня, ты?

— Я, я, мама. Спи, чего не спишь? Батя-то спит уж?

— Нету, на мельнице. Ходила я к нему. Вальцы ли, пальцы какие-то полетели там. Пока не изладим, говорит, не ждите. Шутишь, говорит, уборка началась, а мельница стоит. Се-ень! А Сень… Невесту-то не подсмотрел там себе?

— Подсмотрел, спи.

Семен чуток прибавил огня, пошарил под лавками, заглянул на полати, сходил со спичками в кладовку. Вернулся, постоял посреди избы, руки в бока.

— Куда ж я его сунул? — Подошел к горничным дверям. — Мам! Ты рюкзак мой не знаешь где?

— Зачем он тебе ночью-то?

— Да комбинезонишко там был засунут.

— Выстирала все, на улке висит. Да зачем тебе?

— Надо. Ты спи. Я отца схожу попроведаю.

Семен дунул в ламповое стекло — и как в угольную шахту провалился. Подождал, может, глаза привыкнут к темноте, но светлее не становилось. Вытянул руки перед собой, вышел во двор, нащупал на бельевой веревке влажный еще комбинезон, как попало свернул его в комок, сунул под мышку и на ощупь же пошагал по проулку за огороды, где должна была быть вальцевая мельница, работающая исключительно на экспорт.

— Порода галагановская. И вечно-то им больше других надо, — проворчала мать вслед ему. Проворчала и с тем успокоилась: с возвращением сына для нее все возвратилось на свои места, как было до войны.

Демобилизовали офицера Галаганова потому, что подпадал он под категорию специалистов сельского хозяйства, которое нуждалось в нем, и в первый же вечер за торжественным застольем разговор об этом и зашел, куда лучше всего определиться Семену Григорьевичу, но Григорий Галаганов на правах отца и старшего в компании прихлопнул тот разговор корявой ладонью.

— Ша, мужики! Об этом успеется. Пусть он сперва отдохнет, сколько положено, а там время покажет куда.

Особой пользы, кроме как поддать, поднажать, поддеть, поддержать, Семен на мельнице не принес, но комбинезон вывозил капитально: это уму непостижимо, какая путаная и маркая механика вальцевая мельница по сравнению с танком. И все же когда застукал под утро мельничный движок и зарокотали шестерни, хлопнул отца по мокрой спине Семен:

— Наша взяла.

— Взяла, ёшкина мать!

И всю дорогу оглядывались Галагановы поочередно и враз на колечки дыма из выхлопной трубы, хотя и так слышно было — дышит старушка, ожила.

Возле ворот подал сын отцу измазанный, не достираться, комбинезон:

— Забрось куда-нибудь.

— А ты?

— До правления дойду.

— В пятую бригаду проситься, значит.

Разорвись бы сейчас снаряд в их огороде, Семен так не остолбенел бы и не растерялся.

— А… ты… откуда знаешь?

— Знаю. Ну, гляди сам, сынок, тебе с горы виднее.

В деревнях тайны подолгу не живут. Это в Кладбинке тайна Феклы Чаминой так и умерла вместе с ней, но то, пожалуй, единственный случай за всю историю.

Семен знал, что в деревнях тайны подолгу не держатся, да он и не собирался скрывать своих отношений к Шурке Балабановой, если бы знакомство состоялось. Если бы состоялось. Где-то он сам виноват, что его неправильно поняли, дали от ворот поворот. И хорошо, что не видал, не слыхал никто. Конечно, все равно об этом узнают, но чтобы так скоро до отца дошло…

«Ну, телеграф. Работает», — усмехался и качал головой Семен, шагая по просыпающейся улице, которая совсем еще недавно была и слепа, и глуха, и безучастна, казалось, ко всему, а теперь выглядывала из-за плетней и занавесок и понимающе ухмылялась вслед.

Возле правления посапывала на холостых оборотах полусонная полуторка, в кузове копошились, усаживаясь, бабенки, дежурил на подножке незнакомый шофер. Вокруг машины бегала, повизгивая, чья-то собачонка, и так от всего этого веяло миром, трудом, хлебом и родиной, что Семен готов было единым духом перемахнуть через борт и втиснуться меж людей, едущих в поле.

— Эй! Танкист! Айда с нами!

— Бригадиром сделаем!

— Я бы с удовольствием, да…

— Бригада не та? — подсказали ему.

Люди, может быть, вовсе и не то имели в виду, но Галаганов принял подсказку за намек на ночной разговор его с Шуркой и почел за самое лучшее скрыться в правлении.

— Доброе утро, бабка Ульяна, — поздоровался Семен со сторожихой. — Председатель у себя?

— А где им быть, утро доброе, уборка началась. У себя.

— Входите, кто там? — достучался Семен наконец. — О-о! Воин мой дорогой пожаловал! По делу или с визитом вежливости?

— По делу, Наум Сергеевич. Работу давайте.

— Работу? Это хорошо — работу. С какого числа думаешь приступить к мирному труду? Присаживайся, не стой.

— Да хоть с завтрашнего. Сегодня-то я не спавши ночь. С вечера погуляли у Шатровых, потом отцу помогал мельницу латать.

— Давай тогда с завтрашнего. Примешь склад горючего у деда Егора.

— Да вы что, Наум Сергеевич! Я этого горючего так вот надышался за семь лет. Это самая стариковская должность: принял на склад, отпустил со склада. Ты мне мою работу давай.

— Самая твоя. Дед Егор, кроме керосина, никакого горючего не знает. Да и керосин летом с соляркой путает. Так что мне видней, куда тебя определить. Ты коммунист?

— Да. А что?

— А то, что этот вопрос мы с тобой, считай, решили, и решили в пользу колхоза. До завтра, Семен Григорьевич.

Склад горючего Семен принял, и должность эта оказалась не такой уж стариковской и простой. Целых два дня безвылазно с потемок до потемок разбирался он, что к чему, и вникал в суть накладных, требований, циркуляров, справок, журналов, лимитов, норм, ордеров, ведомостей, отчетов и удивлялся тому, как дедушка Егор умудрился не взорвать ни единой машины, перепутав все на свете.

Сзади зашаркали шаги, и не успел Семен оглянуться, кто там еще торопится, как его подхватили под руку.

— Можно?

— Шура? Вы куда это на ночь глядя, если не секрет?

— Секрет. На свиданку. Да нет, шучу. Наум попросил на мельнице с двенадцати поработать, зерно попринимать.

— Так рано ж еще! До двенадцати-то сколько, — померцал Семен перед Шуркиными глазами светящимся циферблатом именных часов. — До двенадцати далеко.

— И до мельницы не близко, — вздохнула Шурка и, казалось, совсем некстати тихонько пропела:

— Это про декабристок песня, — пояснила Шурка и опять вздохнула. — Счастливые они были женщины, декабристки.

— Как сказать, — пожал плечами Семен.

— Счастливые. Нет женщины счастливей той, которой есть за кем идти.