Николай Егоров - Залежь

Шурка наклонила голову, коснулась виском орденских колодочек и то ли рассмеялась тихонько, то ли всхлипнула.

— Фу, а керосинищем прет от тебя…

Тухли в окнах керосиновые лампы, слепла улица, перекопанная широкой тенью от галагановского амбара с духмяной постелью из свежего сена внутри и с кучей бревен около. Щелеватых, вымытых добела дождями, высушенных до звона зноем, отполированных ветрами. Бревна эти были заготовлены на малуху, маленькую такую избеночку в глубине двора, в каких кухарничают хозяйки летом и спят молодожены спервоначалу. Но Галагановым малуху срубить помешала война, и лежали те бревна четыре с лишним года без движения и пользы, если не считать за пользу, что собиралась на них теплыми вечерами молодежь, лопались балалаечные струны и дружили, просиживая ночи напролет, полуголодные парочки. Природа свое берет. И не стало для Семена той, вчерашней Шурки, была только Шурка сегодняшняя.

Имел Семен твердое намерение погулять, похолостяжить с годик, но, поглядев, что сверстники его и даже моложе некоторые женаты, ребятней, семьями давным-давно обзавелись, да еще отведав Шуркиной переспелой любви, сократил Семен назначенный себе срок.

— Что я тебе хочу сказать, Александра Тимофеевна. Сыграем на Октябрьскую свадьбу?

— Приспичило. Я только вкус поняла… под шинелью твоей греться. Ни-ни-ни-ни, и не выдумывай, и не раньше Восьмого марта.

— Сашка, не балуй, время идет.

— А тебе его жалко, скажешь. Мне так вот нисколько не жалко. У бога дней много. Восьмого марта. Эх, Сеня, Сеня, до чего мы с тобой дожили — отлюбить торопимся. Ну-ну-ну! Не очень-то, а то бревна раскатятся.

Семен выпустил Шурку, прикрыв ее полой шинели.

— Ладно, Саша, давай не по-твоему, не по-моему, середина на половинку — в Новый год.

— Посмотрим. Не дадут нам жениться, Сеня. Так что лучше уж не затевать, не скандалиться. Повстречаемся, посидим на бревнышках, пока тепло, и разойдемся по морозцу.

— Это почему? Кто нам может запретить, если мы решили?

— Да хоть та же маменька твоя. Она вон сейчас здоровается со мной сквозь зубы, что потом из нее будет.

Знала Шурка, что куда повернет тетка Анна — там и дорога. И Семен знал. Все знали. Никогда никто не мог предположить только, куда она повернет.

— Сенька! Ну-ка иди, помоги воды натаскать.

Вызвала Анна сына в ограду, чтобы Григорий не впутывался в ее дела, и безо всякой артподготовки пошла в атаку:

— Ты что ж это, друг ситцевый, жеребцуешь, девку, себя и нас позоришь на старости лет? Не забывайся, смотри, какой билет на груди носишь.

— Да вы с чего взяли, мама? Никого я не позорю.

— Сказывай, — потрясла пальцем около Сенькиного носа. — Слепая, как же, не видит мать. Вы до коих пор будете по бревнам да амбарам пыль, грязь, сплетни собирать? В родительском доме вам места мало? Ишь ведь в мальчики-девочки разыгрались. Седина — в бороду, бес — в ребро? Или вводи ее в дом, или…

— В дом она не пойдет.

— Поведешь — пойдет. Не пойдет. Когда свадьба?

— Не знаю, я на Октябрьскую предлагал.

— Еще чего выдумал? Октябрьская — праздник, свадьба — обряд, и нечего их мешать. После уборочной сразу чтоб расписались мне. — И помягче: — Чего скрывал-то?

— Да… Не насмеливался. Думал, вы против будете.

— Это еще почему?

— Ну… Разговоры о ней ходят. Якобы парней имела.

— И ты не святой. Около святых черти водятся, — сожгла последний мост Анна.

Свадьбу сыграли по всем правилам, но перейти на мужеву фамилию Шурка отказалась наотрез. Мало ли что.

Мелькали столбы, пошатывало вагон, маялся бессонницей Федор Чамин на полке, наверстывал время паровоз.

— Ид-ду в Уфу, ид-ду в Уфу, — твердил он одно и то же, забыв, что Уфу давно проехали. Челябинск давно проехали.

— Петропавловск скоро, Евлантий Антоныч! — влетел в купе Вася Тятин, взбудоражив пылинки в луче солнца.

— До Петропавловска, Василий, еще потянешь нос.

— А сколько? Кэмэ пятьсот?!

— А ты что ж в домино свое не играешь?

— Мне хорошего напарника — я никогда не проиграю. А мое протеже спит уже?

Вася заглянул Федору под фуражку, присоседился к столику, растребушил между делом сверток, докопался до колбасы, откусил, жевнул и сморщился:

— Жирная очень. Случаем, не ваша, Евлантий Антонович, колбаска?

Колбаска была его, но произошло все до того неожиданно, что Евлантий Антонович не находил более или менее соответствующих слов и моргал глазами, раскрыв рот и выставив огромный кадык, будто яйцо вместе со скорлупой хотел проглотить, а оно застряло посреди горла.

— Интересно бы узнать, Вася, — собрался наконец с мыслями Евлантий Антонович, — кто тебя пустил на целину?

— Меня? Все не пускали. Стреноженный ушел. А что?

— А то, что умок у тебя с дыркой и попикивает.

— Это вы верно заметили, папаша! Знал бы, что за романтикой такую даль ехать, не поехал бы. Евлантий Антоныч, — Вася оглянулся на Федора и заерзал по лавке, придвигаясь ближе. — Я, допустим, за романтикой погнался, а вы за чем? Дома небось старушка, хозяйство осталось.

— Нам, Вася, вовсе нельзя на целину не ехать. Вот меня, например, земля родила и вырастила. Кто бы мы без нее? Русский от сотворения мира пахарь. Я тебе сейчас притчу расскажу. Хочешь?

— Давайте. Сказки я люблю.

— Это не сказка, это быль. Слушай. Жил на Руси один… Как бы тебе поточнее выразиться…

— Богатырь! И не один жил, а много, — помог поточнее выразиться Вася.

— Верно, не один, но и не богатырь — обыкновенный мужик. В общем, жил-был русский.

Когда Вася Тятин ел духмяную колбасу, Федька и признаков жизни не показал, он увлекся размышлениями на тему, какая польза себе и людям от его пребывания в поезде с целинниками. Дурак думкой богатеет. Чамин дураком себя не считал, никто не считает, но думками такими сколько раз богател. Вот и сейчас пришла в голову неглупая на его взгляд идейка: а не пересесть ли на встречный и не податься ли в Башкирию на нефтепромыслы. Вот где, сказывают, ребятки деньгу качают. В Ишимбае в каком-то.

«Точно, я им в такого «козла» сыграю», — пообещал он и, свесив голову, стал вникать, что там за притчу рассказывает Васе жуковатый дед Евлантий.

Притча и в самом деле смахивала на сказку с обычным началом и в то же время с каким-то новым смыслом: жил да был русский. И до того явственно напахнуло степью, Кладбинкой, широкими полатями, деревенскими сумерками, большебородым и большеруким дедушкой Афанасием, который тоже когда-то жил да был русским природным пахарем, и до того явственно Федька вспомнил все это, что прикусил губу и зажмурился.

— Так вот, значит, жил да был русский.

Евлантий Антонович рассказывал, слушателей прибавлялось. Какой-то верткий парнишка проскользнул и бесцеремонно улегся за Федьку, кто-то, карабкаясь на самую верхотуру, больно наступил ему на ногу — тоже стерпел, шума не поднял. И вообще, пока речь шла о тяге земной, о суме переметной, о ратае-ратаюшке, его соловой кобылке, кленовой сошке и шелковых гужиках, об идолище поганом в вольном изложении с изменениями и дополнениями, рассказчика никто и вздохом не перебил, но когда у него явно подразумеваемый Микула Селянинович начал сил набираться от прикосновения к матери-земле, наверху хмыкнули: