Николай Егоров - Залежь

— Так это уже Антей, Евлантий Антонович. Обыкновенный греческий эпос.

— Сами вы греческий эпос! — вскочил Вася. — Кто там шибко грамотный? Ты? Наш это был товарищ! Что есть Греция? Глушь. Горы да боги на горах. Да грецкие орехи еще.

— Господи, а ты-то откуда знаешь?

— Знаю. По географии в четвертом классе проходили.

— И не в четвертом, а в пятом, и не по географии, а по истории.

— Много ты понимаешь!

Завязался спор, и каждый старался перекричать не только друг друга, но и встречные поезда. Едут люди.

Костя Широкоступов прямо-таки продирался домой, потому что это была его третья пересадка за дорогу. Третья и самая томительная.

— Не везет. Несчастная сотня километров до дому осталась — и шестнадцать часов поезда ждать.

Возле расписания торчали еще люди, и хотя Костя конкретно ни к кому и не лез со своей досадой, сочувствующие нашлись.

— Да-а, движение. За шестнадцать часов пешком можно дойти.

— Со средней скоростью шесть целых, двадцать пять сотых километра в час.

— Вычислил? Не иначе, в институте учишься.

— Нет, окончил уже.

— Ну, развели антимонию. Тебе, матросик, в какую сторону?

— В ту, на Тюмень.

— Тогда беги скорей, сынок! По-моему, туда носом порожняк стоит. Ты военный, посадят!

Порожняк стоял, но куда носом, определить было трудно, потому что над всеми путями отсвечивали закатом красные светофоры, журчала вода, из-под огромного крана, похожего на букву «Г», кряхтя и отдуваясь, пил паровоз, и лоб в лоб с ним ожидал своей очереди другой. Во всем составе два вагона по концам, остальные цистерны, тележки, думпкары. Всего два вагона, и на тормозных площадках обоих горело по стоп-сигналу и маячило по фигуре.

Окликнул ближнюю:

— Товарищ кондуктор! Вы меня до разъезда Черешки не подбросите?

— Лезь, морячок, плацкарта свободная, — сразу же согласился посадить его добрый дядька. — На побывку или совсем?

— Все, батя, отплавал свое, землю пахать еду. А скоро тронемся?

— Сиди спокойно, тронемся когда-нибудь. Ага! Паровозик подцепили. Так, говоришь, на целину изъявил желание? Чей ты деревенский-то будешь?

— Из Лежачего Камня. Слыхали, может?

— Э-эвон откудова! Земляк почти. Ага! Зеленый дали. Сейчас помчим, только держись!

Но товарняк полз еле-еле. Ветка новая, дорога незнакомая, кругом сплошная тайга началась, поворотов уйма, а уж темень такая — колеса вязнут.

Кое-как двигались.

Паровоз часто останавливался, аукал и, затаив дыхание, ловил, где ему отзовутся его товарищи паровозы, будто и впрямь боялся сбиться с пути. Разговаривать не видно, не то что шпал.

— Не в курсе, земляк, далеко, нет до Черешков? — спросил Костя в темноту. — Служить на быках уезжал, возвращаюсь поездом.

— Да-а, ерунда. Вот сколько мы… версты две, однако, отмахали уже? Еще двести проедем — в аккурат две тыщи останется.

— Сколько, вы сказали? Две тысячи? — переспросил Костя и, поняв шутку, захохотал. — Да у нас в Сибири так.

Оказывается, разговорились когда, кондуктор этот и не кондуктор вовсе, сам зайцем катит. Тоже на целину якобы порхал мотылек — не понравилось.

— Быстро ты оглобли повернул.

— Да-а-а, понимаешь… Везде хорошо, где нас нет. А коли по правде тебе сказать ежели — климат не тот. Веришь, все шары выдуло. Как в Сахаре.

— А вы уже и в Сахаре успели побывать?

Попутчик смолчал.

— Вам, похоже, нигде не климатит.

— Зато уж ты, я гляжу, больно шустрый вокруг бани на коленках.

На том их беседа кончилась, пока поезд не выкарабкался-таки на крохотный, со спичечный коробок, полустанок, не вытянулся во всю длину и не замер. Дядька повисел на поручне слева, повисел справа, скребнул меж лопаток, побарабанил носком сапога по тугому боку Костиного чемодана.

— Добра шкура. На подметки бы. Гостинчики везешь?

— Везу-у.

— Так ты из самого Лежачего, говоришь? Выпуливайся. С Солидарного до Камня ближе.

— С какого Солидарного?

— Ну полустанок этот так называется.

— А-а. А если в Черешках сойти?

— В Черешках попадется какой транспорт или нет, а отсюда, в крайнем случае, пешком можно добраться.

— Да отсюда, поди, и дороги нет никуда.

— Есть. Теперь наверняка есть.

— Ну, счастливо тогда вам.

— Тебе счастливо.

— Пришвартуюсь как-нибудь.

Костя спрыгнул на полотно, стащил с площадки чемодан и круто зашагал вдоль состава.

А составу ни конца ни краю. Порожняк. В здешнем полумраке он здорово походил на конский обоз у переправы, и казалось, не щебенка хрустит под ногами, а усталые лошади хрумкают в торбах овес.

И нигде никого. Лишь долговязая тень исправно топает след в след, боясь отстать и заблудиться. На весь полустанок одна-единственная лампочка, и та около дежурки, зато уж звезд над Сибирью дополна.

— Ух ты, сколько их повысыпало! Хоть лопатой греби. Да новые все!

А как же иначе, если теперь здесь все новое и вечное: и рельсы, и шпалы, и разгрузочная платформа из векового лесу, и даже свежая щепа кругом, похожая на лещей, топорщилась и шевелилась еще.

Напротив платформы искрилось капельками смолы продолговатое сооружение, то ли барак, то ли склад — не разглядеть, потому что кряжистая сосна играючи протянула мохнатую лапищу и упрятала времянку от глаз людских.

Но по тот бок сосны посиживал, оказывается, на самом свету человек в шапке, полушубке и валенках, сунув руки в рукава и зажав между колен берданку. И по ружьишку этому Костя определил, что продолговатое сооружение — склад все-таки, а человек — сторож при нем, который мирно посапывал, если прислушаться.

— Эй! На вахте! Затвор украли.

— Чего ну… фулиганишь? Идешь своей дорогой — иди, не блажи. Вот встану… так… не погляжу что флотский.

— Да ладно, дедушка, сидите уж, не вставайте. Не подскажете, на Лежачий Камень как попасть?

— На Лежачий? На Камень? А-а-а. Тутошный! А я ведь было за чужого тебя признал. Чей ты там?

— Широкоступов.

— Наума? Председателя? А-а-а. Я ведь Наума хорошо знавал. Я ведь сам тоже… селезневский, да вот под старость… М-м-м… В служащие переметнулся, в общем, сглуповал. Сейчас такие привилеги нашему брату-хлеборобу. И ведь судили мне умные люди: Евсей, спохватишься.

— Ничего, все поправимо, — улучил момент Костя, чтобы вклиниться. Деду что, дед дома. — Так вы все же подскажите, куда мне править в домашнюю сторону.

— Подсказать не штука, клин, точка, тире, опасно ведь на ночь глядя.

— А не все равно, что ночью глушь, что днем глушь.

— Но, не скажи-и, парень. Ты поглядел бы днем, что у нас делается. Бульдозеры, МАЗы, КрАЗы. Отдремала Сибирь! — Старик отогнул воротник, говорить мешает, прислонил к сосне берданку.

— Привести, к примеру, тутошние трущобы. Давно ли через наши места и волк не пробегал, а ныне эвон какие оказии скрозь-наскрозь носятся. Было жути сперва. Он ведь, дьявол чумазый, и молча-а-ком-то несется — земля трясется, да еще как взревет — н-ну! Старушня моя молоньей на полати. Вот те крест, не вру. Тебе, ясное дело, смешно, ты всего повидал, а если мы тут с Евлампией громче коровьего реву и сигналов не слыхивали — хоть кого оторопь возьмет, верно? К паровозам как след не привыкли — нефтепромыслы зачали, навезли добра, караулю сижу.