Николай Егоров - Залежь

А Балабанова утром никак не могла взять в толк, какая польза и выгода от ее работы.

— Ром! Да нагнись ты ближе, не съем. Ром, ты ведь механизатор широкого профиля? А?

— Ну, широкого.

— А я пока узкого. Вот и объясни мне, что это такое?

— Где?

— Там, — показала Шурка на желтеющее поле впереди. — Вчера я с корня валила, сегодня подбирать еду. Как такой трюк называется?

— Раздельная уборка! Новый метод! — прокричал Ромашкин, разгибаясь передохнуть, поясница онемела, от самой заправки согнувшись едет.

— А-а! Поняла. Дрова тоже таким методом заготавливают.

— Ну-у-у, в принципе — да-а.

— А прямо почему нельзя? Из колоса — в бункер, из бункера — на мельницу.

Ромашкин, выкраивая время на толковый ответ, выгнул спину, поломался с боку на бок, снова нагнулся.

— Почему нельзя? Можно и прямо. Но ты вот о чем забываешь: в такое ведро, как нынче, например, денек-два — и перезрела пшеничка, и посыпалась. Да если еще ветерок? Вовсе хана хлебу. Верно? Понимаешь?

— Наполовину.

— Тогда слушай дальше, разжую. Вот, предположим, стоит переспелый хлеб на корню. Ветер подул. Так? Колосок о колосок трется, стукается, зернышко вышелушивается — потери. Так? Так. А в валке, на земле, оно сохранится. В валке оно до снегу пролежит.

— А под снегом и до нового урожая может пролежать.

— Правильно, Шурка! Молодец. Вот это самый он и есть новый метод.

— Не согласна.

— С чем?

— С новым методом. Не новый он. Сколько человек ро́стит хлеб, столько и убирает раздельно.

— То есть как?

— Очень просто. Ты не застал уже, а я еще помню, как дедушка мой хлеб убирал. Сперва — в горсть, из горсти — в сноп, из снопа… Нет, снопы — в кучи составляли, кучи складывали в скирду, а уж из скирды — на ток, молотить. Вот это я понимаю, раздельный метод. Так дедов наших нужда заставляла разделять. Серп да цеп — вся и механизация. При нынешней технике за неделю можно управиться.

— Языком.

— Э-э?

— Молотишь, говорю, шустро. Языком. Отсталый ты все же элемент, Балабанова.

— Подтянусь, какие мои годы.

У Ромашкина заболела голова: мотор трещит, Шурка трещит, самому тоже кричать приходится. И не спавши почти. Где-то около двух часов ночи еле-еле доконал поле, клочок оставлять — ни два ни полтора получится, да пока пригнал в мастерские, да помог ребятам агрегат переставить — и рассвело, собираться ехать в поле пора. Страда началась.

— Тимофеевна! А начинать откуда, сказали тебе?

— С моего участка. У Мокрых Кустов.

— А чья это затея, не знаешь?

— Главного механика, чья еще. Молод, да удал. Сказал — и Вася не царапайся. Вот вам и Корявашапка.

— Рябашапка, — поправил Ромашкин. — Ты при нем когда-нибудь не ляпни, обидеться может парнишка. Кто-никто — инженер. Слышишь? Рябашапка.

— А по мне, Дымок ты мой дорогой, не важно, какая шапка, ряба, конопата, корява, кудрява, важно что под шапкой. — Шурка вдруг остановила комбайн посреди дороги и заглушила мотор.

— Что случилось? Вправо надо было принять. Водитель.

— Ничего, отвернут. Сейчас поедем. Машина передохнет, мы посовещаемся.

— О чем? Совещания на зиму перенесем.

— Да предложение у меня возникло, а память, сам знаешь, какая у нас, девушек.

— Х-хэ, девушка. Ну, говори, чего мнешься.

— Обожди, ладом подумаю.

— Добрые люди в такое время думают ночью, днем работают.

— Ночью, Ромашка, я о другом думаю. Вот пойдем-ка спустимся, что-то нарисую. На пальцах не объяснить.

— Нет, вы только полюбуйтесь на этого художника. Шурочка, лапочка, дурочка, как хочешь назову, поехали. Ты погляди-ка, матушка, солнышко уж в гудок уперлось, мы с тобой до полосы еще не добрались.

Ромашкин отмахнулся от нее, пошамкал по-стариковски губами, но сказать ничего не сказал, плюхнулся на Шуркино место и отвернулся. А Шурка сбежала вниз, подобрала прутик, разровняла пыль, начертила бороздок, соединила их полудужьями через одну, покрутилась, разыскивая бригадира поблизости, внизу не нашла, задрала голову — бригадир на комбайне все еще. Передвинулась, чтобы не застить спиной рисунка.

— Видишь? Схема.

— Вижу. Ты там не самогонный аппарат конструируешь, на змеевик похожа твоя схема.

— Сам змеевик. Это вот рядки, а это развороты комбайна. Видишь? Если не сподряд подбирать, а через раз, то — видишь? Не надо будет крутить петель. Петлю, — нарисовала с краю, — мы только напоследок сделаем. Пойдет? Выйдет?

— Ну если выйдет, то пойдет. Слушай, Шура, а ведь верно придумала ты. Молодец. И плавно и экономно. Да ты, я смотрю, рационализатор, тетка!

Это теперь, спустя много лет, кажется нам, что каждый целинник если не Цезарь, то Юлий, а уж Кай — обязательно, и все у них просто получалось: пришел, увидел и так далее. Не очень охотно ломала шапку целина. Плуги она ломала. Трактора ломала. Ломала характеры. А шапку — нет. Особенно перде теми, которые являлись на целину сразу Цезарями.

Палатка тогда хорошо, когда она двух- или четырехместная и не привязана к земле: хочешь — живи, надоело — смотал. Палаточная романтика тогда романтика, когда в отпуске ты вместе с товарищем или семьей. Когда ты ешь, пьешь, спишь, гуляешь сколько влезет, ловишь рыбку со своего бережка из живописного пресного водоема.

В «Антее» до снегу жили в двадцатиместных палатках, пили солоноватую привозную воду, спали под брезентом, ели под брезентом и лишь работали под открытым небом. Здесь не было бережков, здесь был берег. Один. Общий. Большой.

Районную газету со статьей об «Антее» и со снимком за подписью «фото А. Балабанова» Вася Тятин у Ивана Краева выпросил, а директор у Васи не мог, Вася сам носился с ней от бригады к бригаде, как черт с писаной торбой.

— Читали? Видали? Я! Во парадокс.

Об их визите к казахам и нелепой шутке с фотографированием, несмотря на клятвенный обет всей троицы святой молчать, как земля, знала каждая доска в штабелях, не только люди. И разболтал об этом каждый из троих помаленьку. По секрету, по знакомству, по-дружески. Об истории этой начали уже забывать, но, увидев групповой снимок в газете, автором которого значился Александр Балабанов, каждый считал своим долгом высказаться по его адресу объективно. Тут все было: и сатира и юмор.

В бригаде строителей газету у Васи совершенно неожиданно реквизировал Женя Тамарзин. Свернул — и в карман. Женя ленинградец, десятилетку окончил, из интеллигентной семьи. Отец — архитектор, мать якобы тоже архитектор, и сынок этим же бредил, спал и во сне видел дворцы и каждую свободную минутку если не расчеты делал, то чертил. Серьезный парнишка. Он и газету спрятал — хоть бы тебе улыбнулся.

— Э! Зодчичий сын! Ну-ка отдай! Я, может, первый и последний раз в газетку попал. Слышишь? Я, может, выстригу да мамке пошлю. Добром прошу: отдай. Кому говорят?