Николай Егоров - Залежь

— По мирскому обычаю выпить полагается на посошок. — Устиновна вынула из-под фартука руки. В одной — четвертинка, на пальцах другой — стакашки. Поставила перед каждым.

Узлов накрыл свою посудину ладонью и положил в карман.

— За рулем не пьем. Ни под каким предлогом.

— Правильно, Рома, — одобрил Иван. — Тем более что с грузом пойдем. — Приподнял за горлышко пузырек, поглядел на него снизу, снова опустил. — Тогда и я не буду. Мало ли что в дороге случится. А вы, бабоньки, можете соблюсти мирской обычай.

— Ой, да не окаянная ли я душа, чуть вас без документов не отправила, — вдруг всполошилась Устиновна. — Сам председатель принес. — Устиновна убежала к печке, достала из печурки паспорта, так же круто вернулась, подала Краеву. — И пусть, говорит, извинят они меня. Пусть, говорит, промеж нас добро останется.

— Ну и спасибо ему за то. К нам подобру, мы подобру. Маша! Где у нас тетрадка была? Тащи!

— На кой она тебе понадобилась?

— Официальное завещание составлю.

— По почте пошлешь, поедем. Человек уж сутки скоро не спавши, да с утра опять за нее, — покрутила Марья воображаемый руль.

— Пусть пишет. Этим не натянешь. Хватит? — выдрал Узлов лист из личного блокнота. И авторучку на лист положил.

Иван подтащил все это к себе, вытер о рабочие шаровары перо, осмотрел его на свет, вывел в правом углу «Тов. Хр» и осекся.

— Маша! Ты не помнишь, председатель у нас с какой буквы писался? С «о» или с «а»?

— Совсем рехнулся мужик у меня. С «Х»!

— Это ясно, что с «Х». Хром-цов или Храм-цов?

— А вот этого, слышь, я тоже толком не знаю. Пиши, разберется.

— Тов. Х-хромцову, — продолжил сам себе под диктовку Иван. — От мужа и жен… Нет, не так. От супругов Краевых. Заявление. Э-э-к нет. Завещание ведь это. Просим принять от нас в вечное поль-зо-ва-ни-е… В вечное пользование наш дом и с пристройками. И все, пожалуй. Недосуг мне размазывать.

Иван расписался, дал расписаться Марье, вернул ручку Узлову. Узлов перечитал текст завещания, ниже росписей добавил «Свидетели», поставил двоеточие, расчеркнулся, подвинул листок Устиновне.

— А я малограмотная, сынок.

— Тут много грамоты и не нужно, бабушка. Загни закорючку какую-нибудь. Во-от, и порядочек. Можно ехать.

У Марии Спиридоновны навернулись слезы. Она как попало собрала со стола пустую посуду и первая вышла из дома.

Против председательского двора Иван шепнул Узлову: «Притормози-ка», вывалился из кабины, подбежал к почтовому ящику на воротцах, опустил в него блокнотный листок.

И все. Прощай, Железное.

И запел среди древней дремучей степи молодой озорной петух. Люди в палатках спали еще, солнышко только-только розовую макушку показало из-за востока, а петух во всю пел уже. Он пел, как на хлеб зарабатывал: чисто и честно. Он пел к перемене погоды. Всходило солнце, синело небо, дул ветерок и пел петух. Обыкновенный рябой петух. Но он тогда сто сот стоил. Он был живым лозунгом, живым плакатом. Он людей разбудил. И люди выбирались из палаток, искали его глазами, находили и улыбались. Улыбались. И осторожно, чтобы не спугнуть, шли к машине с опустевшей клеткой в кузове, а петух, нимало не смущаясь такой огромной аудиторией перед собой впервые в его куриной жизни, стоял на крыше кабины, громко хлопал сам себе крыльями и пел. Он считал кабину новой машины своей крышей и пел свою песню.

Слушай, степь, ты ожила.

И только Иван да Марья во времянке из оконных рам да Роман Узлов в кабине спали как убитые, наворочавшись за ночь с перевозкой этой и довольные тем, что сделали большое дело.

Иван в четыре утра упал, не раздеваясь, на дождевик, а в шесть утра был уже на ногах. Но если бы он и без пяти шесть уснул — все равно в шесть встал бы. Привычка. Мария никогда, сколько живут они вместе, не будила Ивана. Он ее поднимал, и не однажды. Походит, походит по двору — нет, будить надо, жалко не жалко. Встанет на пороге горницы, чтобы не наследить в ней, подержится за косяки и, растягивая слова, будто они резиновые у него, скажет негромко:

— Ма-а-ша-а, встава-а-ай пришел.

И уйдет, зная, что встанет Маша.

А сегодня еле растормошил. Тяжелый труд — перевозка.

Мария на скорую руку приготовила завтрак, накормила обоих шоферов, отозвала своего в сторонку:

— Ты дал хоть сколько-нибудь парню за работу?

— Я, может, и предложил бы с четвертную, да боюсь спасиб он мне наговорит — ни в какой мешок не уторкаешь.

— Это уж точно, Мария Спиридоновна, — понял, о чем речь там у них, Рома Узлов. — У дружбы цены нет, запомни. Ладно, погнал я за шифером. Домик-то вон к кровле подвигается уж. Ну, я не прощаюсь. Увидимся еще.

Узлов — к машине, Краев — пилу на плечо, топор на другое и тоже отправился на работу, а Марья, как век тут жила, курам дробленки бросила, корову подоила, по крестцу ее шлепнула — иди, пасись, милая, травы — море, и принялась создавать семейный привычный уют, раскладывая, развешивая, устанавливая, приколачивая, где чему быть положено во всяком жилье.

Посмотреть на домашнее хозяйство приворачивали мимоходом и парни и девчата. Но если молодежь заходила к Краевым из простого любопытства, некоторые живых кур впервые видели, не говоря уж о корове, то Алена Ивановна Черепанова, которую и здесь, в «Антее», тоже все звали Аленушкой, пришла специально, авось пригодится. Пора и о семье думать, тридцать лет — годы серьезные. Алена в городе родилась, в городе выросла и представления не имела, что за оно, сельское хозяйство это. И домашнее тоже. А ведь придется, все равно придется и обеды мужу варить, и хлеб стряпать, и детей нянчить. Своих детей.

— Здравствуйте, Мария Спиридоновна, можно к вам?

— Почему нельзя? Можно. Входи, входи. Разговор через порог — хуже ссоры. А ты откуда меня знаешь?

— Слышала. Как светло здесь у вас… И уютно.

— Это еще не прибрано ничего. Вот приберусь, погоди, тогда посмотришь. Садись, отдохнем маленько.

Мария вытащила из-под стола табурет, провела по нему влажной ладонью, поставила рядом с гостьей. Садись, мол.

— Да я, собственно, не очень устала.

— Устанешь, погоди. Садись, — и, переходя на шепот: — Посплетничаем маленько. А я ведь совсем было загоревала.

— О чем?

— Так ровни-то моей, думала, нет здесь. Тебя как звать?

— Алена Ивановна.

— Аленушка, значит. Из городских. Откуда?

— Из Ленинграда.

— Из самого Ленинграда? Батюшки, даль какую тащились. Что там у вас, ближе земли нет? А муж откуда сам родом?

— У меня мужа нет.

— И не было?

— Ну конечно, не было, что вы.

— Вот это патриотка. А мы с Ваней тоже все к черту бросили: огород, усадьбу, дом, провались он. Другой поставим. А детишки? Детишки, спрашиваю, есть у тебя?

Алена покраснела.

— Застеснялась. Ну есть и есть. Какой стыд?