Николай Егоров - Залежь

— Анатолий Карпович. Можно мне сказать?

— Конечно, конечно.

— Я отсюда не вижу, но, по-моему, детский план… детский сад вообще не предусмотрен планом строительства, а начинать надо с него. Все у меня.

— Правильно. Выстроим завтра же детский сад-ясли, назначим товарищ Черепанову заведующей, положим оклад, а пока появятся дети…

— Напишем на дверях — «Музей»…

— А пониже — «Без стука не входить»…

— Целуются!

Алена выждала, пока прекратятся голоса с мест.

— Успокоились? Тогда я еще скажу. Можно? Спасибо. Вы напрасно волнуетесь: детский сад пустовать не будет ни дня. Я одиннадцать лет проработала в детском саду и знаю, какой у людей спрос на него. Дело это очень важное.

— А потому бросьте все и стройте детские сады? Так? Придет его очередь — построим. Но сейчас-то зачем он нам?

— А вам, Анатолий Карпович, детский сад раньше чем кому-либо понадобится. Вы не смейтесь. На целину, газеты почитайте-ка, едут семьями, семействами. Да если узнают люди, что у нас детсад-ясли имеются, к весеннему севу в «Антее» не восемьдесят — восемьсот рабочих будет. У меня все.

— А что, ребята? Это идея, — заблестели глаза у секретаря райкома.

— Идея, но откуда кто узнает, что где-то в Казахстане, в целинном совхозе, за тридевять земель есть детский сад.

— Газета расскажет. Центральная газета. «Казахстанская правда», если хотите. Да, кстати. Кто такой Балаганов ли Балабанов у вас?

— Демобилизованный солдат. Ждал нас тут один на всем белом свете. А что?

— Нельзя его у вас забрать? Выездным фотографом. Снимок видели в районке? Отличный снимок.

— А это не Балабанов фотографировал — я. — Евлантий Антонович готов был рассмеяться. Удержался. И раскрыл наконец тайну фотографии.

— А что друзья эти, не видели вас? — усомнился Белопашинцев.

— Потому и удивился Балабанов, увидев газету.

— Так надо сказать ему. Мается человек.

— Можно и сказать. Разбивку мы с ним закончили уж почти.

Грахов поднялся, поискал тросточку по бокам от себя, повесил рукоятью на край щелеватого стола.

— Хорошо я у вас погостил. Столько проблем на моих глазах решилось!

— Сколько, Михаил Павлович? Ни одной.

— То есть как ни одной, товарищ директор? Вот так здравствуйте! А с колышками, которые вы сожгли на костре? А с кадрами? С фотографом.

— И сенокосом, — подсказал Хасай.

— И сенокосом. Верно. Ну и настырный же ты, Евлантий Антонович!

— Есть маленько. Так вы что, собрались уезжать уже?

— Надо.

— И хозяйство наше не желаете посмотреть?

— А хозяйство я видел. Ничего, Москва не сразу строилась. Коммунист один пока, Евлантий Антонович?

— Двое уж нас.

— Значит, Краев здесь. Ну, ладно. До свиданья, ребята.

«Уже и о Краеве знает», — удивился Анатолий и задумался: надо провожать секретаря до машины или не надо? На это инструкций нет.

Все слышали, как перестукиваются тросточка с протезом на редких ступеньках приставной лесенки, но никто не видел, как морщился Грахов. Никто и никогда.

— А детский сад стройте. Стройте!

И только поэтому уже не напрасно ехала Алена Ивановна сюда.

Грахов сидел сзади. Он всегда сзади садился. Заставляла нога. Скрипучая, негнущаяся, тяжелая. И не своя, и не чужая. Подарок войны.

А райкомовская «Победа» доматывала на колеса сотую тысячу дорог, и пожилой шофер не сводил глаз со счетчика, на котором додежуривали вахту башковатые девятки и сменить их вот-вот должны были исполнительные ноли. Машина прокатилась последние метры и встала.

— Что случилось, Василий Васильевич?

— Ничего. Звездочку рисовать будем.

Шофер открыл тайничок, достал кисточку, достал трафарет, достал флакончик с белой краской, достал чистую тряпку, и делал он все это до того по-хозяйски, что секретарь засомневался:

— А мы успеем к двум часам? У меня с двух прием.

— Вполне. Когда мы опаздывали?

Такого Грахов не помнил. И если даже до района оставалось сто десять километров расстояния и всего час времени — Василий Васильевич все равно успевал.

Вышли из машины. Шофер подал Грахову флакон с кисточкой, дочиста вытер дверку, опустился на колени, снял кепку, чтобы не мешалась, приложил картонку с вырезанной звездочкой, отклонился на вытянутые руки — не косо? Нет.

— Хорош.

Шофер прищуривал левый глаз, целился кисточкой в узкое горлышко, попадал, соскабливал о край лишнюю краску, прикусывая верхнюю губу, закрашивал один лучик, сколупывал ногтем выпавший волосок, переводил дух, принимался за другой. Одолел наконец.

Шофер обхватил колени, воткнул между них подбородок и, не мигая, смотрел на звездочку.

— Вторая за мою практику. Первую на ЗИСке под Прагой так же почти вот с командиром автовзвода мы рисовали. Несет кого-то опасная!

Василий Васильевич, будто не за пятьдесят ему, а за семнадцать, пошел с земли винтом, выбежал на середину дороги и замахал кепкой шоферу грузовика, за которым волочился лисий хвост пыли.

— Отворачивай! Ромка! Отворачивай, тебе говорят! Да, да! Стороной давай!

Грузовик понятливо вильнул на целик, хвост оторвался и повис, шофер приоткрыл дверцу, выбросил ногу на подножку, вытянулся, насколько пустила рука, держащая руль, но, заметив секретаря райкома, нырнул в кабину, не усидел, опять вылез и закричал на всю степь:

— По-здра-вля-ю! Дядя Вася!

И пока не вывернул на дорогу, не отпустил кнопку сирены.

— Кто это? — спросил сквозь смех Михаил Павлович.

— Да Ромка ж Узлов. Племянник мой.

— Вот так здравствуйте! Ромку не узнал.

— Да его мать с отцом не узнают уж с этой целиной. Одни мослы остались. Рычаг Архимеда.

— П-похож. Опоздаешь ты меня сегодня, Васильевич. Не мог в гараже звездочку свою наклеить?

— И свою и нашу. Мог. Но то было бы уже не то. Обидеться не долго старушке. А теперь она знаете как на радостях помчит? У-у-ух! Держись только. — Коснулся пальцем звездочки. — Все. Высохла.

Напрасно поглядывал Грахов на часы той же марки, что и машина. «Победа», распочав вторую сотню тысяч километров, бежала, будто вчера с заводского конвейера, уступая развилки поровнее встречным увальням-грузовикам, гудела на сусликов, которые давно привыкли к гудкам и ничуть не боялись их, обходила стороной подросшие выводки гусят, им больше места в целой степи нет пастись, кроме этой дороги, и, поюлив из улочки в переулочек, выскочила на площадь, шуганула стаю голубей от парикмахерской, скрипнула тормозами.

— Что, Васильевич? Опять сто тысяч на счетчике?

— Тысяч не тысяч, а сотня есть. Побриться успеете.

— А надо? — провел Грахов выгнутой ладонью по скулам.

— Да сойдет еще.

— Тогда — в райком. Пораньше начнем, попозже кончим, смотришь — то на то и выйдет.

Его ждали уже, и незанятым остался только последний стул. На первом — Храмцов. Грахов поздоровался со всеми сразу, стараясь громко не стучать, подошел к двери кабинета и остановился перед листом писчей бумаги над табличкой с часами приема.