Николай Егоров - Залежь

«И в любое время, надо бы добавить», — подумал Грахов, открывая дверь.

— Товарищ, товарищ! Вы куда? — встал на дыбы русобородый парень с комсомольским значком. — Во-первых, займите очередь, здесь много нас, целинников, не вы один, а во-вторых, секретаря нет и неизвестно когда будет.

— Здесь, здесь я. Сейчас приму. — Повернулся к Храмцову. — Заходите, Лукьян Максимович.

И пока Храмцов раздумывал, что сделать с фуражкой, на стуле оставить или с собой прихватить, дверь ждала раскрытой, пропуская в кабинет голоса.

— Ну, что, молодой с бородой? Обмишулился, значит?

— А, обмишулишься, вон как от него степью пахнет.

Парень заикнулся было на следующее оправдание своей оплошки, но его заглушил кто-то из местных:

— Храмцов! Погоди-ка. Ты ж вроде не целинник, а наперед всех лезешь.

— Целинник, не целинник. Может, целинник. Можно, Михаил Павлович?

— Входи, входи. Выкладывай, что у тебя с Краевым произошло.

— Ничего. Ну, сперва маленько по… Ну, как бы вам это сказать? По… Поцапались, а потом по… Как бы вам это сказать? Помирились. Заочно. Я им — документы, они мне вот эту бумажку, — положил Храмцов на стол Иваново завещание.

Завещание Грахов прочел быстро и теперь пристально смотрел на Храмцова. Храмцов не выдержал и заговорил первым:

— Вы меня когда снимете, Михаил Павлович? Честное слово, надоело висеть книзу головой.

— Когда? Да сейчас, наверно. Пригласи того парня. С бородкой который. А завещание Краевых оставьте. Мы его в Институт истории направим.

— Вам виднее, Михаил Павлович! Паренька я позову, но давайте сперва решим, куда мне потом.

— А вы куда хотели бы?

— Да хоть в тот же «Антей».

— Кем? Там вакантных должностей нет.

— И не надо. Лука Храмцов за вакансиями не гонялся, в председатели не просился…

— Понятно, понятно, Лукьян Максимович, куда вы клоните. Каюсь, моя вина… Обожди, Храмцов, запутал ты меня. Ничьей вины в том нет. Кто-то должен был руководить колхозом?

— Вот я и наруководил вам. Доработал до тюки, что ни хлеба, ни муки.

— Это вы точно подметили, Лукьян Максимович. Значит, в «Антей» вас отпустить, если возьмут.

— Возьмут. Иван Филимонович замолвит словцо, в случае чего. Звать парня-то? Ну, с бородкой который.

— Да, да. Приглашай. И вы вместе с ним сюда.

— Ясно. Только уж пожалуйста, Михаил Павлович, по… Как бы вам сказать? По… деликатней насчет Железного, не отпугните.

— Он как будто не из пугливых. Зовите.

Рацпредложение вести подборку не подряд, а через валок комбайнер-самоучка Александра Тимофеевна Балабанова подала устно, чертеж только выполнила письменно прутиком прямо на дороге перед носом комбайна, но бригадир рационализацию тут же оценил, одобрил, принял и вынес решение:

— Попробуем.

— А не это самое? Не родим?

— Может, и родим, — не на то подумал Ромашкин, Ромашкин подумал на метод.

— Да мне-то что? Мне в привычку, у меня их шестеро уж, а ты — не знаю, сумеешь, нет.

— Ох, и воздуху ж в тебе, Александра!

— Легче — не утону.

Бригадир почел за самое лучшее отмолчаться, за штурвалом теперь сидел он и должен был семь дел делать одновременно: смотреть в оба, держать на коротком поводу машину, слушать, отвечать и думать, что отвечать, Шурка такая заноза — того и гляди под шкуру залезет. С Шуркой возьмись молоть — мука посыплется.

Самоходный комбайн был техникой новой сравнительно в Лежачем Камне, второй сезон всего, и Дима Ромашкин слишком уж долго, Шурке показалось, приноравливался к нему. С десяток шагов не проедет — стоп. Спрыгнет, забежит сзади и крадется, нагнувшись, по следу. Распрямится, фуражку на лоб сдвинет, скребнет макушку и снова на мостик. Ученица докучливо летала за ним, как вторая тень. И добро бы молчком.

— Опять неладно?

— Низко слишком. Молотим и пашем сразу.

— У, шарабан рыжий! — мимоходом пнула Шурка по колесу. — Еще ведь и не настроишь никак. Балалайка сватова.

После четвертой или пятой ли остановки комбайн пошел ровно, брал жатву дочиста. Шурка повисла на ограждении и смотрела вниз до тех пор, пока не почудилось, что они стоят на месте, а валок, будто живой, сам ползет на ленту транспортера. Наглядевшись досыта на такое чудо, перебралась к бункеру, зачерпнула пригоршню пшеницы, ткнулась в нее маленьким носиком, ахнула от избытка чувств, слизнула горячим языком несколько пузатых зернышек, остальное выпустила струйкой обратно.

— Дымок! Попридержи на минутку.

— Что там у тебя стряслось?

— Невмоготу больше. Слазь, кончилась ваша власть.

— Так невмоготу, говоришь?

— Невмоготу, бригадир.

— Тогда — садись.

Дима уступил место, придвинул ящик с песком, устроился поудобней.

— Ну-ка, трогай помаленьку. Та-а-ак. Вот. Так и держи.

Бригадир потакал еще немного и попросил:

— Останови.

— С чего ради? На ходу разгрузимся.

— Остановись. Делать мне возле тебя нечего, я смотрю, лучше поваляюсь на свежей соломке. Больше пользы будет.

— Валяй, валяйся.

Под рукав шнека подошла машина, выпрыгнул из кабины шофер.

— Кто это из вас додумался так убирать?

— Военная тайна, дядя.

— Да нет, племянница, я говорю, неплохо. Под погрузку становиться очень удобно, говорю. Держи валок промежду колес — и не промажешь. И вам потом по готовому следу ловчей.

— По готовому оно завсегда ловчей. Сыпать?

— Сыпь!

— Сыпь хуже коросты, дядя Кузя.

Дядя Кузя затоптался перед комбайном, как кот на горячем пепле, не зная, что и ответить Шурке. Спасибо, Ромашкин выручил.

— Не связывайся ты с ней, она сегодня с утра шальная. Да! Кузьма Перфильевич! Разгрузишься — доберись до моего особняка, прихвати перекусить. В шкафу там.

— Доберусь. Давай ключ.

— Ключ? Какой ключ? — не может сообразить Ромашкин. — Ах, от замка. Не держу замков.

— Он у нас, дядя Кузя, как та баба-яга живет: избушку на клюшку, метлу меж ног и — как реактивный, только дымок сзади. — Шурка заглянула в бункер, сколько еще в нем зерна. — У, совсем мало. Заводи! Да не заезжай никуда, сюда сразу. Вот! Полный мешок еды.

Бабу-ягу Шурка присочинила для образности, а все остальное верно сказала: избеночку свою Дима Ромашкин с самого заселения на замок не закрывал. Набрасывал на петлю пробой, втыкал щепочку, за щепочку бумажку, где искать его, если срочно понадобится. Искрашивались и ломались щепки, разрывало дождем или выдувало ветром записки, но содержание записок оставалось неизменным с весны до весны: «Я — в поле. Буду к ночи». Либо «к утру». Смотря по обстоятельствам. Посевная — в поле, сенокос — в поле, уборка — в поле, зябь — в поле, снегозадержание — в поле. И ржавела без пользы железная кровать, простаивала не тронутой иногда по нескольку суток заправленная по-армейски постель. Соломенная подушка, соломенный матрас, и не было, видимо, для Димы Ромашкина пуха, мягче этой соломы. Положи его на перину — ночь не уснет, проворочается.