Николай Егоров - Залежь

Бригадир спокойно спал на куче свежей пшеничной соломы на одном краю поля, на другом на такой же куче загорала Шурка. Бункер давным давно полон с бугром, а транспорта нет и нет.

— Ни дяди Кузи, ни кузова. Поломался где-нибудь. Не сам, так машина.

Шурка лежала на спине, выставив небу напоказ голые коленки, кофта — под головой, платок — на лице. Август на исходе, а солнце июньское. Перевернулась на живот, увидела в стерне колосок. Пузатый, усатый, четырехгранный.

— Колосок, — прошептала Шурка. — На имя похоже. Был бы у меня Сеня не Сеня, а Коля, я бы его Колоском звала.

Дотянулась, поднесла к спелым губам.

Колосок. Колоски.

Сколько их в самом соку полегло на полях за войну, смешано с грязью, засыпано снегом, потеряно в спешке и собрано все-таки дочиста сотнями рук, женских, старушечьих, детских, натруженных, слабых, худых, исцарапанных жнивой, но теплых, но добрых, но честных и чистых и умных.

Колоски.

Шурка хорошо помнит, как приезжал на поле инспектор по качеству уборки с деревянной рамкой метр на метр, забрасывал ее наугад, куда упадет, подбирал в квадрате все до зернышка, обшелушивал в шершавых ладонях, провеивал в шапку, доставал из потрепанного клеенчатого портфелишка малюсенькие весы, взвешивал граммы, умножал на десять тысяч квадратных метров, полученное — на гектары, составлял акт — и тянулись из Лежачего Камня на север, восток, на юг и запад журавлиные вереницы женщин, подростков, школьников. Все классы и сословия без исключения.

Колоски.

— Да это что он, старый карбюратор, не едет!

Шурка перевернулась с живота на спину, села, сцепила пальцы в замок, занесла на затылок ладони, выгнулась, скрутилась в талии жгутом, ухнула, разом выдохнув и лень и зевоту, стерла с коленок частую розовую сетку отпечатков соломы, натянула парусиновые сапожки, сшитые Семеном из остатков офицерской плащ-палатки, накинула на плечи кофту, завязала на шее рукава.

У дальнего леска мельтешилась переливчатая марь, подрагивало студенистое приплюснутое солнце, будто яичный желток, вылитый на синее блюдце. Тишина. Комбайнерша хотела было снова развалиться на соломе, но почудился ей сухой деревянный дробный перестук бортов пустого кузова машины.

— Машина!

Вскочила, сдернула платок, насторожила ухо — машина. Но шла она почему-то не из деревни, а в деревню, и Александра Тимофеевна как нежилась на припеке полураздетая, так и ринулась бежать молодой напуганной лосихой напересек дороги, перемахивая наискось через высокие неслежавшиеся рядки, только кофта за спиной заполоскалась. Дорога огибала осиновый густой колок и возвращалась обратно к полю, и по Шуркиным расчетам она должна была успеть перехватить машину.

Должна успеть.

Успеет.

Успела!

Взвизгнули тормоза, лязгнула о запасное колесо на переднем грузовике дверка, сыграла от покрышки, захлопнулась, снова открылась, выдернув из кабины шофера с заводной рукояткой.

— Тебе что, заполошная, — а дальше мать, мать, мать и отец напоследок, — жить надоело, лезешь под колеса!!

— О-ё-ёй как мы умеем выражаться, — покачала растрепанной головой Шурка. — На женщин у нас в Лежачем Камне цепные собаки не лают, а ты с чего сорвался? Поди, городской еще.

Шофер оторопел и смолк, а Шурка попала в точку, развязала рукава на шее, пролезла в узкую шерстяную кофту собственной вязки, поправила ворот.

— Куда разлетелся?

— Да комбайн ищу, провались он. И что за местность у вас? Еду, еду, еду и все вдаль вроде, погляжу — опять в деревне. На третий круг пошел, провались он.

— Кого ищешь?

— Да… Балаганова какого-то.

— Может, Балабанову?

— Не знаю. Тут у вас две фамилии на три деревни. Сказали, езжай прямо, потом слева увидишь стога сена, справа — лес долгий…

— Долгий колок! Меня! Родненький мой, это ж меня ты ищешь. Поехали! Заблудящий.

Шурка распахнула настежь кабину, поставила парусиновый сапожок на рубчатую подножку и замешкалась: на цепочке ключа зажигания висела крупная гроздь костяники и, казалось, горела — не дотронуться, не то что скушать.

— Сибирский гранат, — предоставилась возможность городскому шоферу похвастать своей эрудицией. — Куда прикажете править?

— Вдоль Долгого колка. Он тебя и сбил с пути-то. А гранат — это что?

— Гранат? Фрукт. Снаружи на яблоко похож. Или на крупную луковицу.

— А на вкус?

— Обыкновенная костяника. С косточками так же. Только что ягодки в… оболочке, что ли. Как апельсин или мандаринка. Нет…

— Как у картошки?

Шурка-то спросила с подвохом, а шофер Шурку в первый раз видит, потому и не заметил припасенного камушка. С Шуркой надо много рядом ехать, чтобы маленько узнать ее.

— У картошки? — переспросил шофер задумчиво. — Нет… А когда разрежешь его пополам, то ягодки в таких… гнездышках! Пчелиные соты видели? Вот, наподобие.

— Ну, тень, выше города плетень, что-то твоя граната всему на свете уподобилась: и костянике, и апельсину с мандарином, и пчелиному улью. Брюхо не заболит?

— А по цвету — и рубину еще уподобился. Вы бывали в Москве?

— Я, товарищ командированный, кроме хлеба, никаких фруктов не ела и дальше этого поля нигде не бывала, но-о по-бы-ваю. Нале… Направо, направо! — вовремя подсказала Шурка еле заметный поворот в лес. — А ты коренной горожанин?

— Да как вам сказать? Родился и вырос в сельской местности, учился на металлурга, работаю шофером на фабрике. На трикотажной.

— У-у-у, какой ты трехэтажный. Тоже не у шубы рукав.

— Почему тоже?

— Мало вас таких мотыльков? Женатый?

— Не-ет, пока холостой.

— Сам-шестой, — срифмовала Шурка. — А я — восьмая. Грабли не забыл еще, как называются?

— Не забыл, — рассмеялся шофер: анекдот про грабли он тоже знал.

— Вот и айда на целину. Самое место твое. Инженер-шофер. Я замужняя да ребят кучу имею — и то подумываю туда. Вон он, мой верблюжоночек! — Шурка радостно махнула рукой.

Лес неожиданно кончился, будто подрезали его враз под комель, брызнуло в глаза желтизной поля, и комбайн, бурый такой же и длинношеий, издали походил на сытого, разомлевшего одногорбого верблюда. Видела их Шурка в детстве, казахи кочевали через хлебный Лежачий Камень.

Шурка на ходу выпорхнула из кабины, вбежала на мостик, запустила двигатель, подождала кузов, включила шнек, устройство и принцип работы которого хорошенько поняла она только теперь. И все детали шнека не переиначивала Шурка теперь в детали мясорубки, а называла их технически грамотно, с уважением. Кроме рукава на конце кожуха. Рукав она звала намордником.

— Эй! Мичуринец! А ты столько золота видел? Смотри! — И показала на струю пшеницы.

Машины в Лежачий Камень присылались каждую уборочную и сколько бы ни запросил Наум, потому как пшеница здесь испокон веку рождалась отменная ото всех, инстанции о том знали отлично и к заявкам Широкоступова относились серьезно: с хлебом не шутят. Но то ли раньше Александра Тимофеевна не имела касательства ни к своим, колхозным, машинам, ни к присланным, то ли не было среди шоферов таких слизких, как этот Сережа. Не было, значит. Один выискался, и тот ее. Вот уж воистину: бойкий — наскачет, смиренного — бог нанесет.