Николай Егоров - Залежь

Потом возникло «почему».

— Ну почему вот ты, скажи, решил сюда поехать? Должна причина быть?

— А просто захотеть — не причина? Вот захотелось мне — и все тут.

— Нет, не все. Кто твой отец?

Так слово за слово коснулось биографий, и оказалось, что у каждого почти в роду есть кто-то пахарь. Пусть не отец, но дед иль прадед — непременно.

— Генетика? Да ну, не может быть.

— Нет, может.

И рассказал тогда Хасай такую притчу, которую читал он или слышал от кого-то в детстве.

Давно-давно, не в прошлом даже веке, в позапрошлом, жил крепостной кузнец-мужик. Вхолодную, чтоб уголь зря не жечь, гнул оси к барским фаэтонам, железный ход им, вишь ли, подавай, ковал серпы, подковы, гвозди, сошники, лудил, паял, мороковал по жести и ладил ведра с прибауткой вроде этой: дужечка-копеечка, донышко-пятак, целое ведерочко стоит четвертак. Имел кузнец здоровье, силу, дух и веру в то, что купит вольную когда-нибудь у барина себе, скопив деньжат. Но так и не скопил, последнее истратил. Истратил силу, молодость, здоровье и потерял надежду на свободу. Остались дети лишь. Ни много и ни мало — двенадцать ртов! Двенадцать душ. Тринадцатая в зыбке.

— Зачем их столько вам? — допытывались люди у супругов.

Стряхнет кузнец окалину с бородки, поскоблит соль на фартуке прожженном и подмигнет жене:

— Еще скуем. Все больше вольных будет на Руси. Что, мать, молчишь? Скажи: скуем.

А мать и так краснее самовара и от смущенья слезы на ресницах, как росинки.

Но прогадал кузнец — и вот она нужда.

А барин все имел и не имел потомства. Не дал бог. И вот, прознав про кузнеца с его ордою и нуждою, катит на тройке к ним, сам кучер, сам седок, чтобы не знал никто о том, что он задумал. А он задумал что?

— Отдай, мужик, тринадцатого нам. Усыновим. Но с уговором: никто из вас ни тайно и ни явно никогда ногой не ступит на усадьбу нашу, не расскажет, кто вы ему, кто мы на самом деле. Лишь только так. Согласны или нет? За тайну — воля.

Поплакали, зубами поскрипели и согласились мать с отцом — нужда. Меньшому — год, одиннадцать — старшому.

— Прости, сынок.

И усмехнулся барин:

— Помни уговор! Сынок. Он вам не сын отныне — господин. В нем я теперь. Мой род, и титул, и фамилия. Ты понял это, раб? В нем будет все мое.

— Все, кроме плоти, барин, кроме крови, — сказал кузнец и вышел из избы.

А барин снова ухмыльнулся, брезгливо вытряхнул приемыша из рвани, закутал голого в лебяжье одеяло, рубли и грамоту в пустую люльку кинул и исчез.

Имение свое он продал вместе с дворней, купил другое на другом краю России и ро́стит сына. Ну, вырастил, кажись. Типичный дворянин.

А в том имении был сад. Огромные дубы, обхвата в три. Пусть даже в два — и то не мало. И сохнуть начали от старости они. Свалить бы — жалко, все-таки дубы. Дать умереть своею смертью? Дуб умирает дольше, чем ольха живет, а человек живет не дольше, чем ольха. Дождешься ли, когда засохнут ветви сверху донизу? А вид на усадьбу, издали взглянуть? И решено было — валить. Событие. Наехали соседи, помещики такие же, епископ из губернии, купец. И все советуют по части древесины, и все такие патриоты.

Купец:

— Я сплавил бы деревья за границу. А что? Знай наших!

Сосед, который самый ближний и дочка у которого росла:

— Купцу дай волю — он Россию сплавит за границу. Ты дерево на дом прибереги. Сынок-то вон какой уж взрослый. Год, два — и скажет: папа, я женюсь. Ну, ты сельцо благословишь молодоженам, я деревеньку выделю… — чуть-чуть не выдал замысла с князьями породниться… — я деревеньку выделю в подарок по-соседски, а жить им где? В мужицком хлеве? То-то и оно. А из дубов на десять комнат особняк отгрохать можно. Побереги для сына их, для молодого князя. В нем будущее наше. России нашей будущее в нем.

Епископ рёк, погладив крест на брюхе:

— Дуб — древо мудрое и мудрого подхода к делу требует. Аминь. У всякого свой крест, и всяк несет его от чрева до погоста. — На шее пастора висел тяжелый крест из кованого золота на золотой цепи. — Аминь. Крест всемогущ!

Не крест, скажите мне, перечеркнул языческую Русь и возвеличил веру? Крест. Он символ веры христианской. А вера — церковь и монастыри. Пожертвуем на веру, коль христиане мы. Аминь.

— Куда подвел, шельмец. Под монастырь, — заперешептывались гости.

А дворянин по очереди поклонился всем:

— Благодарю за умные советы. Вас, пресвятой отец. Тебя, купец. Сосед! Благодарю. Но сделаю, как скажет сын. И повернулся к сыну.

К сыну.

Куда дворянской чести до мужицкой. Кузнец был мужиком, был крепостным, последним смердом, но он родным отцом ребенку был, и все-таки осталась тайна тайной. Он честен был. И если говорить о чести, то уж куда дворянской чести до мужицкой. Мужик дал слово — и умрет, а сдержит. Дал барин грамоту о воле, воли не дал.

И повернулся к сыну дворянин. А сын и сам хотел просить, но не решался высказать желание свое, которое вдруг появилось. Появилось! А почему — не объяснит он, если захотят, чтоб объяснил. Неловко. Не солидно. Уж взрослый. Как-никак — семнадцать лет.

— Ну? Что же ты молчишь? Скажи, так и поступим. Кому отдать дубы?

— Отдайте кузнецу. Пусть он угля нажгет из них и топоры для мужиков кует. Им топоры необходимы скоро будут.

Захохотали и зааплодировали гости, посчитав за шутку. Дерзкую, но шутку. Не знали гости, чьим сыном был на самом деле этот парень. Хозяин знал. И ужаснулся. И розовыми пятнами покрылось барское холеное лицо. Все отнял он у кузнеца: здоровье, молодость, физическую силу. Все, кроме силы духа. Все, кроме веры в будущее. Он дух и веру с плотью, с кровью сыну передал. Тринадцатому сыну! И хватило. Великое наследство.

— Великое наследство — социальность. Недаром есть графа в анкетах: соцпроисхождение.

И замолчал Хасай, совхозный агроном, такую притчу или быль поведав молодежи к слову, когда возник вопрос в вагоне, что потянуло к плугу их, типичных горожан, не знающих, как лошадь заводить в оглобли, а запрягать — уж и подавно.

Но степь оживала, как оживает девка-перестарок, когда приезжают сваты. Она уже истомилась вся, извелась, перегорела нутром, зачерствела сердцем и поблекла, ожидая своего часа, своего суженого, своего пахаря дорогого. Она уже отчаялась и потеряла всякую надежду быть хлебосольной хозяйкой, иметь семью, иметь заботы, приносить пользу и радоваться земной радостью, почувствовав новую жизнь сильным, натосковавшимся по материнству телом. Она смирилась уже со своим извечным девичеством, перестала ждать, подбегать к окошку и выглядывать из-за шторки, едва скрипнут ворота. И вдруг — приехали. И остались в ее просторном пустом доме. И началась жизнь. И все изменилось.

Евлантий Антонович не отступал от своего ни на шаг, пока не добился сенокосилок, граблей, волокуш, стогометателей и ручного инструмента, выдержав немалую войну за все это. Земотдел жаловался в райком на Хасая, Хасай — на земотдел. И трудней всех досталось посреднику, потому что обе стороны считали себя правыми. Так оно и было.