Николай Егоров - Залежь

Пошел с полей хлеб и переиначил все на свой лад. Семен дежурил теперь с восьми до двадцати, дед Егор — наоборот, с двадцати до восьми. Ежедневно. Без перерывов на обед. Хлебу не скажешь: постой.

Запросили третьего, но председатель и слушать их не захотел:

— Ни… Ни-ка-ких третьих. Третий лишний. Ну и что, что по двенадцати? Все так работают. День год кормит.

Широкоступову правильней было бы сказать — сутки год кормят. И, пожалуй, не случайно схожи они. Сутки — это утро, день, вечер, ночь; год — весна, лето, осень, зима. В природе всему есть подобие, нет ничего одинакового и все становится обычным.

Применились к новому графику и Галагановы оба, как будто они по нему всю жизнь работали. Не спеша расписывались в журнале, сдал Галаганов, принял Галаганов, Семен прятал гроссбух в стол, дед Егор доставал шахматную доску из тумбочки.

— Сгоняем разок? Покамест на заправку никого нет.

— А во что?

— В поддавки.

Егор шахматы не признавал за игру, что это за игра мозги сушить. Семен — поддавки. Поддавки вовсе не игра, а нелепость: кто остался без пешек, тот и выиграл. Но чтобы уважить старого, соглашался:

— В поддавки? Можно разок.

Первое время дед выигрывал запросто, потому что Семен никак не мог перебороть в себе мелкого собственника: брать — брал, а отдать — руки в локтях не гнулись. Егор этим безбожно пользовался и моментально скармливал все свои двенадцать штук, скушав у Семена одну, две, три, не больше.

— Глупая игра, — переворачивал Семен доску и начинал собирать шашки.

— Глупых игрушек нету, Сеня, — многозначительно возражал Галаганов-старший. — Всякую игру надо понять и во вкус войти. Может, контровую?

— Давай!

Потом, когда Семен понял и вошел во вкус, начались у них и настоящие контровые. Утрами, на свежую голову, выигрывал он, вечерами — Егор. И то не всегда. А проигрывая и контровую, принимался спорить до хрипоты, перехаживал, выдумывал каждый раз новые правила и положения о производстве пешек в дамки, не замечал явную подставку.

— Егор Савельевич. Вам капусту рубить.

— Просмотрел. Ей-ей, просмотрел. Бери, на. И ходи.

Но если «просматривал» Семен, Егор Савельевич сам рубил его пешкой свои, собирал в горсть и ссыпал перед противником:

— Не за сохой ходишь.

Сибирская осень-матушка барыня капризная и плаксивая, не часто и не долго балует она хлебороба добрым расположением духа, а нынче баловала. И крутились, успевали, колеса — погода.

Дед Егор до того убегался с электрическим фонариком от конторки — к бензоколонке, от бензоколонки — к бочке с автолом, от автола — к солярке, от солярки — к тавоту, что уже не хорохорился, показывая на ходики, когда явился Семен по обыкновению на полчасика пораньше сменить старика:

— Чего приперся ни свет ни заря? Александра спать не дает?

Сегодня Егор не спрашивал, почему рано пришел Семен, а стряхнул с бороды веское «спасибо» и показал на ящик стола, где лежал журнал:

— Распишешься тут за меня.

И заскрипел к выходу рассохшимися половицами.

— А в поддавки? Егор Савельевич! Может, сгоняем разок? Контровую.

— Я нагонялся уж.

Но постоял, подумал и вернулся. Семен опустился перед тумбочкой на одно колено, загремел шахматной доской.

— Нет, Сеня, я не за тем вернулся. Я что хотел тебе сказать… Поговаривают, Александра твоя в поддавки якобы играет. Не слыхал такой штуки, не дошло до тебя?

— Бросьте, Егор Савельевич. Недосуг ей в поддавки играть, негде и не с кем.

— Ту-у-у, не с кем, негде, недосуг. Женщина, она если задумает — хоть в туалет за руку води, а найдет и время, и место, и с кем. С шофером якобы тинтиль-винтиль у них. Из городу который. Ну, который на консервной банке ездит. С Сережкой, вот!

— Про то я знаю, — успокоил деда Семен.

Про Сережу этого Шурка сама рассказала мужу.

Утрами Семен менял деда Егора на полчаса раньше, вечерами — дед Егор Семена, Ромашкин — Шурку на час, Вовка к этому времени приводил домой от которой-нибудь из бабушек младших братьев, и получалось так, что к ужину были в сборе, как сговорившись, все семь Галагановых и одна Балабанова.

Отужинали, отец встретил из табуна Метелицу, мать подоила. Управились по хозяйству — и ночь. Дети — спать, и родители — спать. Спать, не спать — на постель.

— Сеня, — выбрала Шурка самый неподходящий момент.

— Ш-што, хлебороб мой золотой?

— Сказать по секрету? Да обожди ты… Соскучился, что ли? Сказать?

— Как ночь, так у тебя секреты.

— На то она и ночь придумана. Сказать? Садовод-любитель ведь груши околачивает возле меня.

— Кто, кто? Какой садовод?

— Да, Титаев этот.

— Ну?

— Клинки подбивает.

— Ай, перестань.

— А я тебе говорю — фрукт. Думает, если гранаты ел, так и лоб перед ним разлысят. Да ты у меня за войну, поди, не один танк железа съел, и то не хвалишься.

Зашелестел смех, зашелестело одеяло. Смеяться громко нельзя было, ребятишек разбудят, а чем строже «нельзя», тем пуще хочется и тем неудержимей хотение. Смех распирал, надувал щеки, выжимал слезы, смех рвался на свободу, просился. И не над тем ухажером смеялись они. Нет. Ну его. Им хотелось посмеяться, потому что все хорошо, все правильно и не стыдно друг перед другом. Ночь.

— Ой, Сеня, Сеня. Не нахохочем мы с тобой сегодня седьмого? Аркашку какого-нибудь.

— Ф-фу, дуреха…

Шурка зажала Семену рот ладонью, прыснула напоследок в подушку, Семен — в Шуркину ладонь, ощутив губами горячие твердые бугорки на ней.

— А этому растоварищу, муженек, ты скажи завтра же, чтобы не прилипал ко мне. Слышь?

— Не ерунди. Не позорь ни себя, ни меня. Так уж ты представляешь нас — просто ужас. Отличный он мужик. Веселый. Добрый. Ну, где и пошутит, позаигрывает — вот беда.

— Да? Защищаешь? Ладно. Тогда я на факте докажу.

— Но-но-но! Докажу. Я тебе докажу.

— А вот посмотришь.

Брат родной скажет «ладно» — может исполнить, может нет. Он брат. Одна кровь. Настоящий друг — вообще не скажет. Женское «ладно» — камушек. И если задумала она кинуть этот камушек — кинет. И докажет.

В Лежачем Камне заканчивалась уборка, в «Антее» готовилась первая борозда.

Еще в пути, когда вконец осточертела всем железная дорога под идеально круглыми железными колесами, железные гудки на поворотах и деревянный нудный скрип огромного состава, похожий на тележный скрип, когда страдал уже одышкой паровоз и дольше отдыхал на полустанках, заговорили пассажиры о земле, не очень круглой, не такой железной, но такой надежной под ногами.

А речь зашла сперва о бабушках и мамах, что вынесли они и что умели, с чем пирожки пекли, какие кисели с компотами варили им из клюквы, из дикой ягоды из клюквы, искристой, сочной и лукавой. Уж до того лукавой — раскусить не смеешь. А раскусил — и подмигнешь невольно, и улыбнешься, и скажешь: ах, ну и хороша.