Николай Егоров - Залежь

Шурочка Балабанова в смирных никогда не числилась, и плели про нее кому что на ум взбредет.

— Все это ложь, — заткнул рты Семен, выпустив троюродного дядю из бани почти через сутки после того, как спел Ефим Кутыгин частушку про кобылицу без узды.

Семену лучше знать, кого он взял.

И не было для Шурки человека дороже. Семен все ей вернул: и веру, и надежду, и любовь. Недаром понятия эти стали собственными женскими именами. Женскими. Вера, Надежда, Любовь. Раньше, когда надо было подчеркнуть прочность какой-нибудь тройственной основы, обычно говорили о трех китах или о трех слонах. Иметь три китовые спины под собой неплохо, да хватит ли тебя на такую опору? Одного кита вполне достаточно. Вера, надежда, любовь более всего, пожалуй, применительны к трем частицам из теории о кварках, из которых состоит якобы всякая материя, и если отнять любую из этих частиц, распадется все.

Но прошлое живуче. Если даже оно выдумано. Иначе откуда бы взял да и решился приезжий шофер приударить за комбайнершей? Конечно, языки грязь размазали. Есть и такие.

На другой день пребывания в Лежачем Камне закатился прикомандированный Сергей Титаев к председателю в кабинет.

— Наум Сергеевич! Прикрепляйте меня к агрегату Ромашкина. Дай постоянную команду.

— И почему я должен давать команду? Уборочными машинами главный агроном у нас распоряжается.

— В командировке у меня не главный агроном расписался, председатель, по-моему. Это — первое. Второе: за тысячу верст сюда ехал я не на солнышке греться, а подзаработать да приодеться. Сами понимаете: семья, дети. Так?

— Допустим. Гни третий палец.

— Третий палец — женщина там.

— Не вижу логики.

— Смотрите. Женщина-комбайнер одна у вас в колхозе?

— Одна пока.

— Надо поддержать инициативу? Надо. Надо обеспечить бесперебойным транспортом? Надо. Надо…

— Хватит, хватит, задавил уж, — заотмахивался от него Широкоступов. — В принципе я не против прикрепления, да как другие к этому отнесутся?

— Растоварищ распредседатель! Да кому какое дело до нас?

— Ну, что ж, растоварищ Титаев, поддержи инициативу. Если сумеешь.

— Будьте уверены, не подкачаем.

Широкоступова нельзя винить в том, что он тоже дал повод этому мотылю увиваться около Балабановой. Никто не дает повода, чтобы идти на нем. Даже лошади. Поводы отыскиваются, кому они нужны. Со стороны председателя просьба шофера Титаева выглядела вполне благонамеренно: человек ратовал за инициативу и авторитет женщины-механизатора, первой в Лежачем Камне освоившей самоуком такую технику. И неплохо освоила. Председатель не только воспротивился — обрадовался.

— Если Александра наша намолотит за сезон наравне с мужиками, — рассуждал Наум, — то глядя на нее и другие к штурвалам потянутся. Не в одном Лежачем Камне.

Радовался Титаев. А больше всех — Шурка. Все трое радовались в общем-то одному и тому же, но по-разному.

— Так, говоришь, председатель? Прикрепил тебя? К нашему комбайну? — дотошно выясняла Шурка. И когда убедилась, что не разыгрывают ее, воткнула кулаки в бока. — Ну, дадим мы шороху. Тебя чем зовут? Сергеем? Вот, полюбуйся-ка, серенький, какую делянку нам с бригадиром отвели. Как Желтое море. Четыреста га с гаком.

— А ты хоть знаешь, где оно?

— Знаю. В Китае. Я ведь училась, поди. Так что крутись, серенький, да не ломайся.

— Мы не из ломких, Сашенька. Вы не ломайтесь, И проценты будут, и премия, и прочее. Все будет.

— Будет, тень, выше города плетень!

Шурка ни сама никаких намеков не делала, ни чужих не поняла. Она всю эту ломку относила к технике. А шофер воспрянул. И закрутился. Не столько возле комбайна, сколько возле комбайнерши. В поле — увезет, с поля — привезет. То букетик ягоды-костянички преподнесет, то кулек конфет или бутылочку крем-соды. Повозил-повозил домой да из дому — одной рукой начал за руль держаться.

— Ну-ка убери лапу. Льнешь ты, как слепой к тесту.

Убирал, посмеивался, менял тему разговора и снова норовил дотронуться.

— Скажу мужу.

— Не скажешь. Не такая уж ты глупая. Струсишь.

— Я? Ни в одном месте не заржавеет.

Шофер уже немножко знал Шурку и не по разговорам, да не каждая жена, — это он тоже знал, — решится пожаловаться мужу, что ухаживают за ней. Такими успехами ни мужья, ни жены не хвалятся из соображений порядочности и равновесия в природе.

У Шурки свои понятия о порядочности, свои допуски, посадки и классы точности.

— Ты вот что, фрукт гранатовый: языком хоть под хвост себе доставай, а за руль двумя руками держись. Понял?

«Хорек душной. Х-хлюст. Сучок осиновый, — негодовала, не скупилась на характеристики Шурка. — Да ты погляди, кто ты есть против моего Галаганова? Мыша летучая. И ведь какую-то заразу гнет еще из себя. Нет, я скажу Семену. Вытряхнет он тебе душонку».

Важную перемену заметил Семен после того, как его Александра Тимофеевна пересела на комбайн — чисто стало у них. А когда она переходила на очередной легкий труд в качестве разнорабочего (технички), в коридорах и конторах наблюдался шик, блеск, красота и порядок, но дома, прежде чем пообедать зайти, надо было распинать дорожку среди всяких ведер, горшков, тазов, крынок, банок, кастрюль; всевозможных деревянных и железных лошадок на шарикоподшипниках, зато без хвостов и грив, автомашины, трактора всех марок и прочее, и прочее, и тому подобное по сторонам растолкать сперва в сенках, потом в избе то же самое, если не больше. Особенно в летнее время. Хозяйка в огороде и ребятишки возле нее, а куры в горнице роются. Подойдет Семен к пряслу, облокотится на жердь и вздыхает: сказать или сама догадается? Нет, не догадается.

— Мать! Будет тебе с огородом возиться. И так уж, иголку оброни — найдешь. В домишке подмела бы хоть, полы я сам вымою.

— Подмету, отец. Вот зачнешь об матицу маковкой задевать — и выгребу все разом. Ладно?

Семен кивал головой, понимаю, мол, все понимаю, опостылела уж тебе эта уборка, может быть, в том и смысл поговорки «Сапожник без сапог», поочередно перебрасывал ноги через верхнюю жердь из проулка в огород и присаживался около морковной грядки рядышком с женой, чтобы хоть пять минут, да помочь ей. Дети пока не помощники. Один Вовка различает, где сорняк, где культура, он постарше.

До уборочной Галагановы дежурили на складе горючего попеременке. День — Семен с шести до восемнадцати, день — дед Егор, тоже Галаганов и тоже с шести до восемнадцати. С общим выходным в воскресенье, с перерывами на обед. Очень удобный график по деревенской жизни. Где дровец порубишь, где сенца покосишь, где двор поправишь. А двинул хлеб с плеча — и полетел в тартарары весь этот удобный график. Хлеб никогда и ни к кому не приспосабливался. Он знал себе цену и сам указывал сроки. Он правил, он славил, он диктовал. И недаром папой звали хлеб на Руси. Он был всем папа. И детям, и папам, и дедам. И даже папе Римскому — папа. Римские папы тоже есть хотят.