Борис Рощин - Открытая дверь

— Где он?

— Эвон за дверями стоит. Ванька, подь сюда!

Битюк ввалился в конторку, не поздоровавшись, громадный, щетинистый. Хмуро уставился в пол.

— Почему на люди входишь и не здороваешься? — строго спросил Антоныч.

— Забыл.

— Бороду тоже забываешь брить? Посмотри, похож на кого, хуже скотины безхозной. Матери за тебя срам один, стыд. Кем хочешь работать на базе?

— Известно кем, грузчиком.

— Грузчиком?! Нет, Иван, рано тебе еще грузчиком. На костяной склад тебя покуда определим, а там посмотрим. На человека походить станешь, на прессовку макулатуры пойдешь. Грузчиком! До грузчика тебе еще далеко. Мечта-то у тебя есть какая?

— Шо такое? — удивился Битюк и впервые за весь разговор посмотрел в глаза заведующего.

— Где бы ты хотел работать больше всего, по желанию своему, а не по нужде-приказу? — уточнил свой вопрос Антоныч.

— С животиной он любит возиться, Антоныч. С животиной, — подсказала тетка Фрося. — Ему бы при лошади быть, возчиком.

— Ага, возчиком, — сонные глаза Битюка неожиданно ожили. — Антоныч, возьми меня возчиком.

— Конюх Женя скоро на пенсию уходит, — подсказала опять тетка Фрося, — Соловей без присмотра останется.

— Он у тебя за собой присмотреть не может, а тут существо живое, — одернул тетку Фросю заведующий. — Всему свое время. Поглядим потом. А пока, Иван, иди в контору, пиши заявление рабочим на костяной склад. Иди, иди, да и побрейся сегодня, побрейся.

Битюк вышел, а тетка Фрося, поблагодарив заведующего за заботу-внимание, спросила вдруг:

— Слыхал, Антоныч, про Марию-то?

— А что мне Мария? Не интересуюсь.

— Заболела она…

— Ее дело. Она мне никто. Говорил ведь тебе уже: не суй нос, куда не просят.

— В больницу ее в Ленинград увезли.

Антоныч поперхнулся, кашлянул. Глянул в красные, все понимающие глазки тетки Фроси, спросил тихо:

— Что там у нее?

— Плохо у нее.

— Ну?

— Высохла вся, как щепка. Ветром качает. Рак, говорят.

Антоныч не спросил больше ничего у тетки Фроси, сидел за столом с видом спокойным, равнодушным даже. Страшный смысл услышанного до сознания его доходил медленно, наплывал, словно удушливый непроглядный туман. И сквозь этот туман, издалека откуда-то, долетал до него голос тетки Фроси:

— Мальчонку ее, Антона, старухе Поликарповне пока определили. Помрет Мария, куда его? В детдом?

— Как помрет? — Антоныч вздрогнул.

— Да так вот, — тетка Фрося строго поджала тонкие бесцветные губы. — Рак ведь. Операцию ей будут делать.

— Может, ошиблись, не рак вовсе?

— Может, и не рак, — согласилась тетка Фрося. — Вон у Кузьмича, толмачовского грибовара, тоже говорили рак, а до сих пор живет.

Тетка Фрося ушла, Антоныч долго еще сидел за столом недвижимо, сжав виски ладонями. Звонил телефон, кто-то заглядывал в конторку, спрашивал что-то, заведующий не отвечал. Наконец, словно проснувшись, Антоныч огляделся, потом снял телефонную трубку и набрал номер директора Заготконторы. Попросил глухо:

— Илья Терентьевич, отпуск мне срочно нужен. На неделю хотя бы пока. Хоть за свой счет дайте, хоть очередной. Срочно надобно, с завтрашнего дня.

— Что случилось, Антон Павлович?

— Семейные обстоятельства, Илья Терентьевич. Свои дела разные приспичили. Очень вас прошу за отпуск. Очень!

— Вы кем приходитесь ей? — спросил врач.

— Муж я, доктор. Муж ейный.

— Дети есть у вас?

— Дети? Детей нет. Хотя вру, мальчик имеется. Имеется.

— Ничего утешительного сказать не могу. Рак. Через три дня операция. Но надежды почти никакой.

— Увидеться можно с ней?

— Можно. После трех часов.

В ожидании встречи с Марией Антоныч бродил по мрачноватому скверу во дворе больницы, наталкиваясь, словно слепой, на фигуры в серых халатах, гуляющие по дорожкам сквера. Каким нелепым, диким сном казались ему сейчас годы жизни, прожитые без Марии, рядом с ней. Кому и что он хотел доказать? По собственной воле, из-за бессмысленного своего упрямства отказывался от самого дорогого человека, мучая и ее и себя. И вот теперь Мария уходит от него навсегда. А может… Доктор сказал «почти». «Почти» — это еще надежда. Только бы Мария выжила, только бы выжила. На руках ее домой принесу, на коленях буду просить прощения.

Марию Антоныч не признал. Даже когда остроскулое землисто-серое лицо ее приблизилось вплотную и раскосые глаза ее глянули в его глаза, не признал. Будто в гробу увидел Марию — незнакомую, чужую, холодную. Обнял ее, заплакал.

— Одна к тебе просьба, Антон: возьми сына моего, не оставляй его. Пусть ему будет лучше, чем нам, пусть будет лучше, — прошептала Мария тихо, бесслезно.

— Поправишься ты, Мария! Поправишься!

— Нет, Антон. Плохо мне. Горит все в груди.

— Прости ты меня…

— Не надо теперь, Антон. Бог нам судья, прошло все. Сына не забудь, ему жить.

Две ночи и три дня сидел Антоныч недвижимо на скамейке в больничном сквере, ждал, когда Марии сделают операцию. За все это время только один раз попросил мальчишку, пробегающего мимо, принести ему откуда-нибудь воды напиться, и сунул мальчишке в руку рубль. Ночью пошел дождь, и Антоныч напился воды из-под водосточной трубы и вновь сидел на скамье бездумно, окаменев, сгорбившись. Днем к нему подходили люди — больные в серых халатах и родственники их, дворник. Спрашивали, почему сидит здесь так долго и зачем? Антоныч отвечал коротко, что ждет, когда сделают операцию Марии, жене.

На третий день дворник принес ему бутылку молока и теплую ватрушку, но от еды Антоныч отказался и попросил воды. Дворник пошел в больницу и из окна второго этажа показывал на него пальцем какому-то человеку в белом халате. Человек этот кого-то позвал, вокруг него столпились люди в белых халатах и стали совещаться промеж себя, и посматривали из окна вниз, на Антоныча, и удивленно покачивали головами.

Как-то раз немолодой начинающий писатель из Новгорода Илья Востров — напарник мой по туристско-рыбацким походам — поведал, что в Холмском районе на берегу Ловати пустует избушка известного ленинградского писателя Глеба Горышина.

«На вид он мужик спокойный, рассудительный, — рассказывал мне Илья, — но если втемяшится ему что в голову — оглоблей не выбьешь. Повел я его в позапрошлом году вниз по Ловати, захотел он те места посмотреть. Дед его когда-то гонял по Ловати барки с дровами. Шли мы с Горышиным от Холма до самого Парфино пешком. Сам знаешь, какая красотища на Ловати весной. Черемуха цветет, берега словно сугробами белыми завалены, соловьи свищут, три заброса спиннингом сделаешь — щука! Перемет поставишь — через два крючка то сом сидит, то щука, то жерех. Угри и те попадаются. И дичи разной навалом, что уток, что тетеревов, что зайцев. Дороги и поля кабанами изрыты, я поначалу думал — пьяный тракторист землю пахал. Кто ружьишко держит, кабанов прямо из окна бьют или с чердака. Как увидел Глеб этот земной рай, загорелся. «Хочу, говорит, избу в деревне купить, роман здесь буду писать». Сколько ни отговаривал, ни в какую. Купили домишко в деревне Березовка у старухи за триста рублей, старуха в соседнюю деревню к сестре решила переехать, ей что-то за восемьдесят уже было. Место красивое выбрал Глеб, но избе той красная цена полста рублей, а не триста. Пожили в избе с неделю, и затосковал Глеб, обратно в город захотелось. К деревенской жизни тоже привычку надо иметь. Тишина там — в ушах звенит, горожанин с больной головой ходит поначалу, заснуть не может. В деревне здоровому человеку просто необходима физическая работа, тогда и сон хороший будет, и настроение. А Глеб — ему молотобойцем впору работать — с утра до вечера пишет, ночью заснуть не может. Тут еще, как назло, крыса в доме завелась. Ночью светлынь, она, паразитка, сидит на печи, словно кошка, и поглядывает на нас злобно, аж жуть иногда берет. Глеб на ночь кирпичи битые стал припасать, швырялся в крысу, матерился. Потом в одночасье собрал рюкзак и говорит: «Зимой сюда приеду роман заканчивать. На лыжах буду кататься, на охоту ходить и обязательно отравы прихвачу, чтобы извести эту нечисть». И еще вторые рамы наказал мне изготовить для его избы, чтобы зимой теплее было. Вон эти рамы, третий год в чулане лежат — двадцать пять рублей за них отдал, а Глеб и глаз сюда не кажет. Слышал я: ездил он недавно в Африку, говорят, и там что-то купил, хижину, наверное, из тростника. Так что если имеешь желание, езжай на Ловать и живи в его избе сколько хочешь, — заключил свой рассказ Илья. — Прихвати только с собой эти проклятые рамы, чтобы они мне глаза не мозолили, и выкоси вокруг избы траву, чтобы не сгорела ненароком от пала».