Борис Рощин - Открытая дверь

— Кушай пирожок, Тюпа, — упитанный карапуз вывалил из игрушечной формочки под нос собаке песчаный «пирожок».

Тюпа деликатно понюхал угощение и потряс головой.

— Не хочешь? Кушай, Тюпа, кушай.

Два других малыша заламывали пушистый Тюпин хвост вниз. Один придерживал его на земле, другой засыпал хвост песком. Но, как только малыши начинали любоваться делом рук своих, хвост, словно ванька-встанька, вырывался из песчаного плена и поднимался кверху, покачиваясь. Малыши, недовольно бормоча что-то, вновь начинали ловить Тюпин хвост.

Повернув голову назад, пес смотрел на ребятишек, наслаждаясь игрой, и, казалось, усмехался дряблыми отвисшими губами.

— Никак, моя с работы идет! — всполошилась вдруг одна из старушек. — Чего-т рано сегодня.

Охая, старуха подошла к песочнице, вытерла упитанному карапузу нос, прикрикнула на Тюпу:

— А ты — кыш! Иди прочь!

Пес тяжело поднялся, осторожно высвободился из рук малышей и грузно выпрыгнул из ящика.

— Тюпа, не уходи! Тю-па… — захныкал упитанный карапуз.

Пес остановился в нерешительности, выжидающе посмотрел на старуху.

— Иди, иди, кому сказано! Не велено нам с собаками-то играть.

Приопустив голову и хвост, Тюпа побежал прочь крупной неторопливой рысью.

— Тю-па!!! — зашелся в реве малыш. — Тю-па-а!!!

Пес не оглянулся. Он не понимал, за что его прогоняют от детей. Но он был мудрый пес и знал: желаниям взрослых людей надо подчиняться. Иначе ему будет очень плохо. Очень плохо.

Поздно вечером я вновь вышел на балкон. Мелкий, едва ощутимый дождь влажной паутиной оседал на лицо. Пустынный асфальтированный двор отсвечивал и переливался огнями. С верхних этажей неслась музыка и плач ребенка.

«Где Тюпа? — подумал я. — Наверное, за сараями мокнет?»

Мальчишки любили с Тюпой играть, но кормили его не часто. И не потому, что забывали это делать или ленились. Просто кормить Тюпу было скучно и неинтересно. Пес принимал еду равнодушно, без радостного повизгивания и восторженных прыжков, не становился на задние лапы и не ловил куски пастью, как это делал его дворовый предшественник. Грызть кости Тюпа уже не мог, а любил мягкий хлеб и кашу.

— Намаялся, сердешный? — услышал я внизу под деревьями слабый старческий голосок. — Эвон смотри: одни кости да шерсть.

Присмотревшись, я заметил одиноко сидящую на скамейке старуху в белом платочке. И рядом Тюпу. Пес, который опасался и близко подходить к взрослым людям, стоял перед старухой, уткнувшись мордой в ее колени. Хвост у Тюпы был понуро опущен, и выглядел он усталым и жалким. Совсем не тот пес, что забавлялся днем в детских играх.

— Отощал-то как, — дребезжал голос старухи. — Бегаешь как молодой, а сам стар. Да, стар…

Старушка эта, что разговаривала с Тюпой, жила в нашем подъезде этажом ниже. В прошлом году у нее умерла дочь-учительница, и старуха осталась одна в квартире. Совсем одна. Зовут ее, кажется, тетя Маша. Хотя нет, тетя Маша — это из соседнего подъезда. Совсем у меня памяти нет на старушечьи лица. По платочкам только и различаю их. Сколько лет рядом живу, а что я знаю о ней? Чуть больше того, что знаю о Тюпе.

Во мне шевельнулось беспокойство. Так всегда бывало, когда смотрел в кино или по телевизору фильмы о соседях. Киношные соседи дружные, чуткие, заботливые. Ну, как родные друг за другом приглядывают. А мы со своими соседями сколько лет рядом — стена к стене живем, а кто они, что они — знать не знаем. Радуемся только, что не шумливые попались, не пьяницы и не бузотеры.

— Небось голодный? Есть хочешь? — ворковала внизу с Тюпой старуха. — Пойдем ко мне, угощу. И помыть тебя следует, ишь опаршивел. Пуделя-то из восьминадцатой квартеры кажинный день в ванной полоскают. А ты чем хуже? Идем, что ли, засиделась я.

Старуха, кряхтя, поднялась со скамейки и зашаркала по асфальту шлепанцами. Пес неуверенно двинулся за ней.

«Надо как-то заглянуть к старухе, проведать, — подумал я. — Совсем ведь одна живет. Умрет завтра, никто и знать не будет. Может, надо ей чего из магазина прихватить — молока или хлеба. Что мне, трудно?»

На следующее утро, отправляясь в магазин, я, решившись, позвонил в квартиру старухи.

— Кто там? — раздался голос за дверью.

— Сосед ваш! — бодро откликнулся я.

Дверь приоткрылась, выглянуло молодое и незнакомое женское лицо:

— Вам кого?

— А хозяйка где? Старушка?

— Какая старушка? — удивилась молодка. — Мы здесь уже полгода живем.

— Как же так… У нее в прошлом году еще дочка умерла. Учительница.

— Так старуха, хозяйка этой квартиры, тоже умерла. На два месяца дочку пережила. Нас вот вселили, полгода уже живем. У нас за рекой квартира была, и неплохая — две комнаты. Но, знаете, общая кухня…

Не слушая говорливую молодку, я медленно спускался по лестнице. Умерла! А я даже не знал этого. И, возможно, не узнал бы никогда, не постучись сегодня в ее дверь. А та старушка, вчерашняя, в белом платочке? Наверное, она все же тетя Маша из соседнего подъезда.

Во дворе, в малышовой песочнице, в красноватых лучах солнца, выползающего из-за сараев, лежал Тюпа. Большое рыжее тело его лоснилось и переливалось глянцем, как у хорошо вымытой и вычищенной скребком лошади. Положив лобастую голову на вытянутые лапы, пес смотрел на меня умными, много повидавшими на собачьем веку, глазами. Пушистый хвост его стоял трубой вверх и приветливо покачивался. Тюпа поджидал малышей и мальчишек.

Жук был подхалимом. К любому, кто его окликал, он подползал на животе. Жиденький хвостик его подобострастно елозил по земле, и все худенькое крошечное тельце Жука с остренькой лисьей мордочкой извивалось в рабской угодливости. Он подползал к зовущему и опрокидывался на спину. Дескать, вот он я, весь тут. Бери, если хочешь.

Жук был хотя и мал, но необычайно прожорлив. Мальчишки кормили его часто и охотно. Жук хватал куски с лёта и никогда не промахивался. Мог стоять и прыгать на задних лапах, пытаясь достать корку хлеба. Мог перевернуться через голову. Мог, казалось, вылезти из собственной своей грязной и вонючей от помоек шкуренки, чтобы достать кусок, схватить, поймать, проглотить.

Жука часто обижали и гнали прочь. Он убегал, но потом возвращался вновь еще более слащавый, извилистый и подобострастный. Особенно доставалось Жуку от жильца из первого подъезда. У жильца этого, приземистого детины, было круглое красное лицо, громадные бугристые руки и нетрезвые стоячие глаза. Зимой ходил он в засаленной телогрейке и норовил всегда задеть опрятно одетых прохожих, оставить на их одежде грязный след. Если ему делали замечание, он рыкал сиплым басом: «Рабочим классом брезгаешь, фрайер!» Летом на детине даже в холодную ветреную погоду красовалась неизменная футболка с короткими рукавами. На одном мощном бицепсе его было вытатуировано: «Нет счастья в жизни». На другом: «Не забуду мать родную». На груди, в глубоком вырезе футболки цветной тушью были выколоты две голые фигуры в неприличных позах. Рисунки эти особенно шокировали нянек, сидящих на скамейке возле малышовой песочницы. Возвращаясь вечером с работы нетвердой поступью, детина любил остановиться перед старушками и поиграть плечами. Няньки не знали, куда девать глаза от стыда, а здоровяк сипло, на весь двор, ржал.