Борис Рощин - Открытая дверь

Всяких раз, когда детина замечал Жука, он хлопал себя ладонью по колену, приказывал:

— Ко мне, «шестерка»!

Жук боялся его, очень боялся. Тело собачонки вздрагивало, словно от удара, опускалось на землю и начинало судорожно выгибаться. Будто загипнотизированный, Жук смотрел в глаза детины и, извиваясь, полз к его ногам. Подползал, опрокидывался на спину. Здоровяк ставил громадный кирзовый сапог на живот собаке и начинал давить. Жиденькое тельце Жука напрягалось, билось, дрыгало лапками. Из последних сил он вытягивал лисью мордочку и… пытался лизнуть пыльный сапог. Иногда это ему удавалось. Детина хмыкал удовлетворенно, пинком отбрасывал пса в сторону.

— Ну что, Жук? — спрашивал я иногда собачонку. — Почему ты такой трусливый подонистый пес?

«А что делать? — казалось, отвечали пугливые глазенки. — Жить-то надо».

Жук боялся во дворе всех и всем старался угодить. Но и у него была симпатия, к которой ластился он с неподдельной искренностью. Звали ее Варвара. Была Варвара бездетной пенсионеркой, верховодила во дворе, жила в том же подъезде, что и красномордый детина. У нее тоже было круглое красное лицо, мощные, но не бугристые руки, а живот — отвисающий, сползающий на колени. Любимым занятием Варвары было стоять во дворе, упершись руками в бока, и громко — дребезжали стекла в рамах — разговаривать-ругаться, философствовать:

— Понавешали белья во дворе, пройтить негде! Чье это белье? Вы посмотрите на него. Подштанники-то, подштанники! Я такое белье в кухне стыдилась бы развешивать!

Заметив соседа, идущего из магазина, Варвара зорким наметанным глазом оценивала содержимое его авоськи, повышала голос:

— Холодильников понакупали, а масла по двести грамм берут. Инженера́, называется! Да я, бедная пенсионерка, по полкило масла беру без холодильника. Вася мой и пиво завсегда перед обедом имеет, а не лимонад.

«Врешь ведь, — думал я, слыша голос Варвары. — Васе своему ты раз в месяц «маленькую» покупаешь. И больше ничего».

Я ловил себя на мысли, что сам начинаю приглядываться к чужому белью и авоськам, прислушиваться к незнакомым голосам на лестнице. Чертовщина какая-то!

С дворовыми мальчишками Варвара живет в постоянном конфликте.

— Хулиганье! Паразиты! Разбойники! — гремит во дворе ее голос — Кто стекло в дверях разбил?!

Варвара хватает мальчишек и тащит их, упирающихся, в милицию. В детской комнате составляют акт, вызывают родителей, начинаются слезы, увещевания, ругань и мордобой.

Варвара, вздыбив бока кулаками, стоит во дворе, обличает:

— Интеллигенция называется! Хулиганье ростят! Бандитов! Всех в колонию определю, на всех найду управу!

Кое-кто из жильцов, кто покрепче горлом, схватывается иногда с Варварой в дикой ругани. Но одолеть ее, закаленную в словесных баталиях, нелегко, и Варвара почти всегда выходит из них победительницей.

Когда я слышу рано утром под окном ее надрывно-пронзительный голос, то заснуть уже не могу, а только радуюсь, что живу не в одном с ней подъезде, не на одной лестничной площадке.

На улице, проходя мимо Варвары, я всем телом ощущаю на себе ее бойцовский, зовущий к схватке взгляд.

Однажды на двери Варвариной квартиры кто-то из мальчишек (а может быть, и взрослый) написал нехорошее слово. Громыхая угрозами и проклятиями, Варвара ходила по квартирам и требовала тетрадки учеников, чтобы сличить почерки и выявить преступника. Тетрадь своего сына выдать Варваре я решительно отказался.

— Паразит! — кричала Варвара. — Укрываешь своего! Скоро в окно гранаты бросать станут!

После ухода Варвары у меня прихватило сердце и отнялась поясница. К вечеру, правда, отошел, отлежался. Хотел было в милицию заявить на старую хулиганку, да махнул рукой. Ее этим не проймешь, а себе инфаркт схлопочешь.

Во дворе один только Жук испытывал к Варваре симпатию. Завидев ее, пес бросался навстречу с радостным повизгиванием, и прыгал вокруг Варвары, и кувыркался безбоязненно.

— Миленький ты мой! Сиротиночка! — сюсюкала Варвара, довольная. — Все Жучка обижают.

Если в эти минуты мимо проходила дама из восемнадцатой квартиры с неразлучной своей болонкой, Варвара подхватывала Жука на руки и пронзительно-напевно затягивала:

— Пойдем покормлю тебя, тварь безродную, бездомную. Мы с тобой кровушки простой, не благородной. Благородные-то нас, беспородных, и взглядом не жалуют.

Дама — высокая, худая, неопределенных лет женщина в ослепительно белом костюме, — невозмутимо проплывала мимо, будто не слыша Варвариных слов. Кудрявая болонка семенила рядом с ней на поводке и тоже не обращала внимания ни на Варвару, ни на Жука. Жук таращился на болонку, вытягивал к ней лисью мордочку и дрыгался, пытаясь высвободиться из Варвариных объятий. Варвара поддавала Жуку локтем, зло встряхивала его. Пес вякал придавленно и притихал. Потом оба они — и Жук, и Варвара — долго еще смотрели вслед гордячкам, повизгивая и бормоча что-то.

Однажды, просматривая «районку», я увидел в газете фотографию своей необщительной соседки из восемнадцатой квартиры. Собачонка дремала у нее на коленях, а глаза женщины смотрели на меня с газетной полосы со строгим холодным прищуром. «Заслуженный врач республики Валерия Осиповна Лещинская», — прочитал я подпись под снимком.

Лещинская?.. Валерия?.. Не та ли Лещинская, о которой рассказывала мне покойница сестра? Валерия Лещинская, легендарный хирург блокадного Ленинграда?

Торопливо я прочитал очерк о Лещинской. Скорее это был не очерк, а большая, и в общем-то скучная, зарисовка о ней. Автор зарисовки подробно пересказывал биографию Лещинской, перечислял ее награды, вскользь упомянул о гибели семьи — мужа и сына, щедро сдабривая все это «горячим сердцем», «жаром души», «огнем ненависти к врагам» и прочим затертым газетным штампом. Но сомнений не оставалось: моя соседка — та самая Лещинская, хирург-кудесник, потрясающую историю из жизни которой рассказывала мне сестра.

Это случилось незадолго до снятия блокады Ленинграда. В госпиталь, где работала хирург Лещинская, привезли мальчика, попавшего под артобстрел. Мальчик оказался… сыном Лещинской. Ребенок был в сознании, но состояние его не оставляло никаких надежд. Это понимали все и, конечно же, Лещинская. Все же один шанс из тысячи, наверное, был — мастерство, талант хирурга. Такого хирурга, как Лещинская. И мать начала оперировать сына. Четыре часа длилась операция. Когда казалось, что сделано невозможное и вот-вот забрезжит надежда, Лещинская потеряла сознание. Ребенка спасти не удалось.

Газетный материал о Лещинской во дворе нашем вызвал пересуды. Особенно взволнована и поражена была Варвара.

— Бабоньки, читали, сколько лет врачихе-то из восемнадцатой квартиры? — звенел во дворе ее голос. — В сорок третьем годе ей тридцать было. Это что же получается? Выходит, она меня старше?