Борис Рощин - Открытая дверь

— Я Лешка, сосед ваш из сорок шестой квартиры.

— А… Ну спасибо тебе, Леша, и твоим друзьям за внимание. До свидания.

— До свидания! — неожиданно громко и слаженно ответили обескураженные нелюбезным приемом пионеры-тимуровцы.

Несмотря на всю свою независимость и строптивую гордость, обходиться вовсе без помощи людей старики уже не могли. Я не раз наблюдал, как, стоя возле массивных, на тугой пружине, дверей продовольственного магазина, они долго не решались приблизиться к ней — дверь сбивала с ног и молодых зазевавшихся покупателей. Наконец, если не находился добровольный помощник, старушка обращалась к кому-нибудь из прохожих с просьбой: «Будьте любезны, придержите, пожалуйста, дверь». И спешно подталкивала вперед к проходу старичка и вытягивала сухую дрожащую ручку, готовую принять на себя удар ненароком сорвавшейся двери. Но из магазина старик всегда нес авоську с бутылкой молока или кефира сам и в беспружинную вялую дверь нашего подъезда пропускал всегда вперед подругу, а она вполголоса благодарила его.

Вскоре, после неудачного визита тимуровцев к соседям, меня разбудил рано утром звонок в прихожей. Приоткрыв дверь, я высунул нос в щель и увидел на лестничной площадке старушку соседку в длинном махровом халате.

— Извините, — проговорила старушка сухим скрипучим голоском, — Иван Иванович умер…

— Ах, какое горе, — пробормотал я. — Простите, я не одет…

— Вы не могли бы помочь мне похоронить Ивана Ивановича и исполнить все бумажные формальности? — слезящиеся глаза-щелки смотрели на меня с дряблого пергаментного лица спокойно и строго. — Я оплачу все расходы и труд.

— Конечно, конечно, мы все сделаем, уважаемая… — к стыду своему, я не знал, как зовут соседку.

— Алевтина Архиповна, — подсказала старушка.

— Заходите, Алевтина Архиповна, — раздался за моей спиной голос супруги, — заходите же…

Как ни уговаривала Мария Филимоновна соседку войти, старушка отказалась наотрез, сославшись на неотложные дела. На лице ее я не заметил никаких признаков горя. Она была оживлена, бодра, безжизненная пергаментная кожа на лице ее румянилась, старушка помолодела на глазах.

Спустя полчаса я увидел ее в окно на улице. Опираясь на зонтик, она шустро семенила куда-то в сторону вокзала.

— Никак на поезд торопится Алевтина Архиповна? — удивился я.

Мария Филимоновна долго наблюдала в окно за соседкой, наконец определила:

— В сберкассу направилась. Деньги для похорон, наверное, с книжки снимать.

На третий день Ивана Ивановича похоронили. Вполне прилично похоронили: с музыкой, с живым и железным венком и даже с короткой речью председателя нашего домового комитета Валентина Сергеевича, который любил и умел произносить речи по любому поводу и не дурак был выпить на дармовщинку, хотя знал в этом вопросе меру. Никто из родственников и друзей Ивана Ивановича на похороны не приехал, наверное, их у него уже не осталось, людей на кладбище было мало. Кроме Валентина Сергеевича и нас с Марией Филимоновной, топталось возле могилы несколько особо любопытных старушек из нашего двора и оркестранты, которые охотно и быстро опорожнили корзину с поминальной снедью и тремя бутылками водки. Терлись возле корзины и два мордастых могильщика, но я отгонял их, к корзине не подпускал принципиально, слишком много крови попортили они мне в непрерывном канюченье денег, а могилу вырыли на пол-лопаты меньше договорной глубины.

Это были первые совершенно бесслезные похороны, которые мне довелось видеть. Алевтина Архиповна не только не плакала, но и продолжала радостно светиться, словно не мужа хоронила, а справляла бриллиантовую свадьбу, до которой, как я узнал позднее, Иван Иванович не дотянул всего полтора месяца.

— Ну вот и хорошо все, ну вот и слава богу, — бормотала она и поправляла белые живые цветы на венке дрожащими сучковатыми пальцами.

— Радуется, что старик вперед нее помер, — шепотом пояснила Мария Филимоновна, видя мое недоумение. — А то остался бы немощный один и похоронить некому. А тут — все как у людей. Вот только в церкви не отпевали. Алевтина Архиповна говорит, стариком не велено.

— Все вы мужиков раньше себя похоронить мечтаете, — буркнул я не без раздражения. — Небось и меня тоже…

— Молчи уж, дурак старый, колбита безмозглая!

Нет, я еще был, видимо, не слишком стар, если не умел или не хотел понять: как можно радоваться смерти близкого человека, оставаясь один-одинешенек на белом свете. Разумом вроде и понимал, а сердцем не мог, не хотел понимать.

После похорон Ивана Ивановича Алевтина Архиповна слегла и подниматься с кровати уже не могла. Ухаживала и присматривала за ней в основном супруга моя Мария Филимоновна, но и соседи из других квартир заглядывали, справлялись: не надо ли чего? В ответ Мария Филимоновна безнадежно махала рукой, старуха почти ничего не ела и таяла на глазах. Возле кровати ее, на коврике, постоянно лежала маленькая коричневая собачонка — Матильда, с которой старуха подолгу о чем-то разговаривала-бормотала, на вопросы же Марии Филимоновны отвечала нехотя и односложно. И лишь когда речь заходила о Матильде, старуха оживала, приподнимала голову с подушки и силилась достать с полочки шкатулку, в которой хранились родословные бумаги на ее любимицу. Матильда была тойтерьером чистейших кровей. Собачонка, видать, немолодая и лично для меня непривлекательная: маленькая, на жиденьких ножках, шерстка короткая, блестящая, словно коричневым лаком смазанная. На длинной изогнутой шее легкая головка с остроносой мордочкой, глаза большие, грустные, навыкате, над ними широко поставленные уши-треугольники, придающие собачьей мордочке сходство с шакальей мордой. Даже страстный собачат-ник Лешка не восхищался Матильдой, хотя частенько присаживался перед ней на корточки и гладил ее. Собачонка терпеливо и безропотно принимала его ласки и мелко-мелко подрагивала, словно от холода. Старуха молча наблюдала за Лешкой и Матильдой, и в такие минуты в слезящихся глазах-щелках ее я замечал ревнивые недобрые огоньки.

На десятый день после похорон Ивана Ивановича Алевтина Архиповна умерла. Похороны ее ничем почти не отличались от похорон Ивана Ивановича. Разве только речь председателя домового комитета Валентина Сергеевича была короче и суше и не было поминальной выпивки.

Домоуправление опечатало квартиру умерших стариков, а в нашей квартире впервые появилась породистая собака — чистейших кровей тойтерьер с бумагой-родословной за всеми необходимыми печатями, Матильда.

С приходом Матильды все мы — и я, и Мария Филимоновна, и Лешка — почувствовали вдруг какую-то необъяснимую неловкость, словно в доме нашем поселился посторонний человек. Матильда была вежливой, умной и чистоплотной собачкой. Целыми днями она лежала на отведенном ей месте в прихожей, изредка поднималась и трусила на балкон, где стоял противень с песочком. Справив нужду, она возвращалась на место и тотчас же ложилась, словно жиденькие ножки не держали пузатое ее тельце. Любила Матильда молоко и ливерную колбасу, послушно исполняла команды «иди сюда», «ложись», «нельзя» и другие и ничем, по крайней мере внешне, не выдавала своей тоски по умершим хозяевам. И хотя Матильда почти не доставляла нам хлопот, полюбить ее мы не смогли. Она была чужая в нашем доме.