Борис Рощин - Открытая дверь

Работали мы с Николаем под водой попеременно по два часа. В первый день я из-под воды выходил, раздевался и замертво валился на бревна плота. Минут через пятнадцать только в себя приходил, принимались с Максимычем Николая под воду снаряжать. Николай на дне Зеленого работал почти так же, как возле пионерского пляжа. Поисковая водолазная работа с поверхности хорошо просматривается по пузырям стравливаемого воздуха. Николай свой квадрат пузырями так разрисует — метра поверхности спокойной нет. И скорость поиска у него раза в три больше моей. Максимыч к тому же все глубинные места Николаю определял, а меня глубже чем на десять метров не пускал. Когда появлялся напарник мой на поверхности, у него лишь лысина от пота слегка поблескивала, я же выходил наверх с головы до ног мокрый, пот в калошах хлюпал. Грузин-отец, спасибо ему, силы наши физические тем поддерживал, что каждый день барана в деревне покупал, резал, а парнишка его на костре шашлыки готовил. Не то от работы такой с колхозного молока и картошки мы быстро бы ноги протянули. Сам же отец погибшего за все шесть дней ни разу к еде не притронулся, только чай иногда горячий пил. Почернел весь, высох, одни глаза и нос на лице. В избе никогда не ночевал, на улице спал, на дереве поваленном. Дерево это старое когда-то в озеро рухнуло, а корнями вздыбленными за берег еще держалось. Грузин-отец в бурку черную завернется, на дерево приляжет — головой на корни, и так до утра. Иногда и целый день так пролежит, вечером только подойдет к костру чай пить. Почти не разговаривал ни с кем и в работу нашу носа не совал. Только зыркнет иногда просяще глазами выпуклыми, да так выразительно, что словно слышишь его тихое: «Найди сына, дорогой…»

Командировка на озеро Зеленое сблизила меня наконец-то с товарищами, как говорится, по труду. С Николаем же почти сдружился. Немалую роль в сближении этом самокритичность моя сыграла, о которой упоминал. Поднялся я как-то на поверхность после двухчасовых подводных трюков, уцепился за поручни самодельного трапа, а взобраться на плот сил уже нет. Не оторвать калош от ступенек, словно они к ним приварены. Напарник мой, стыдно повторять, в три раза больший объем работы выполняет и поднимается по трапу без видимых усилий, как неторопливый пожарник по лестнице. Разденется он до трусов — смотреть не на что, одни кости, кожей обтянутые. А у меня грудь, шея, бицепсы — сам на себя иногда в зеркале любуюсь. И вот поди же ты… Стою я на трапе, уткнувшись носом в стекло иллюминатора, отплевываясь от пота, Максимыч с меня шлем снял.

— Уморился, — говорю, — мужики, до невозможности. Видать, натура моя создана не для водолазного дела.

— Ты это зря, — Максимыч успокаивает, — для первого раза в двенадцатиболтовом вполне прилично шевелишься.

— Глубины боюсь, — признался я, — и вообще… Тошнит даже.

— Такое бывает, особенно когда долго в темноте мертвеца ищешь, — Николай меня тоже подбадривает, — психологической перегрузкой называется. У нас в учебном отряде при нулевой видимости новичков под воду даже не пускали.

— Психологическая само собой, — соглашаюсь, — а мне ног не поднять.

— Не суетись на дне, — Максимыч советует, — и не гонись за Колькой. Он три года на Севере в аварийно-спасательном отделении протрубил, у него от командующего именные часы.

— У Байрамова часы, — поправил Николай, усмехнувшись. — Ты, Андрей, наверное, ил как глину ногами месишь. На это никаких сил не хватит. Работай, главное, травящим, чтобы воздух тебе ноги из ила вытаскивал. Держи воздух так, чтобы полулежать грудью на воде мог, как на подушке. И не дергайся резко…

Вечером, у костра, когда накормил нас Гога шашлыками до отвала, я спросил у Николая:

— У тебя правда в Москве книжка выходит?

— Да, небольшой сборник.

— И что… так просто? Взял и написал? И напечатали?

— Нет, не просто. С пятого класса стихи пишу.

— И часто?

— Что часто? — не понял Николай.

— Сочиняешь стихи.

— Каждый день, — Николай словно бы удивился моему вопросу.

— Сегодня тоже?

— Написал одно утром.

— Прочитай.

Николай не ответил, лежал возле костра на ватнике, помешивал угли палкой. Федот с Василием ушли уже в деревню спать; Максимыч сидел поодаль на чурбаке, ковырял зубы щепкой, осоловело щурился на огонь. Гога, заварив чай, побежал с чайником по тропинке вниз, к озеру. Черная бурка его отца виднелась на берегу.

— Прочитай, — вновь попросил я.

— Ладно, слушай, — Николай откинулся от костра на спину, заложил руки за голову, — четыре строчки всего:

— Да, пожалуй, пора, — проговорил Максимыч, поднимаясь с чурбака, — завтра подъем сделаем на час позже. Не высыпаюсь что-то.

— И вчера написал? — спросил я.

— Вчера вот эти:

— Пошли что ли? — пригласил Максимыч.

— Иди, Максимыч, мы скоро, — отозвался Николай. — Полежим еще чуток.

— Будете уходить, смолья в костер подкиньте, — посоветовал Максимыч, натягивая дождевик. — Ночь сегодня прохладная, может Шота Георгиевич у костра спать надумает.

Максимыч ушел, мы остались с Николаем возле огня одни.

Ночь надвигалась и впрямь холодная. Закатную светлынь затянуло тучами, над озером заходили рваные кучи тумана. Ветер задувал порывами, повизгивал, в деревне лаяли собаки. Я придвинулся к огню, но дым от костра метался из стороны в сторону, не давал дышать.

— Невеселые у тебя стихи, Николай.

— Почему они должны быть веселыми?

— Тоже верно… Никогда не читал стихов, даже в школе. Зачем люди пишут их, что в них находят?

— Ну, это равносильно спросить: зачем человек на земле живет?

— А зачем?

— Не знаю. Только не затем, наверное, чтобы пакость творить и уничтожать себе подобных. Большего тебе на этот вопрос ни один мудрец не ответит.

— Я вот тоже хочу попробовать… писать. Не стихи, правда, а прозу. Как думаешь?

— Пиши. Кто тебе не дает? Не боги горшки обжигают.

— Зачем?

— Что зачем?

— Зачем мне писать?

— Тебе виднее.

— Писать намылился, а зачем — не знаю.

— Ты подумай хорошенько…

— Ну, если честно: для Ксюши…

Главное было сказано. Желание завести разговор с Николаем о Ксюше появилось у меня здесь, на озере. Увидел поутру черную бурку, бродящую в тумане по болотистому берегу, и сжалось что-то в груди, захолодало. «Много ли надо человеку, — думаю, — и для радости, и для горя. Мне для радости одного Ксюшиного взгляда достаточно или сотню свою у Байрамова отыграть, Шота Георгиевичу для горя непоправимого неловкого сыновьего движения на воде хватило. Шофер вон на бензовозе мчится к деревне, десятки судеб человеческих ежедневно миллиметровым движением руля решает. А сколько людей, как я вот, к примеру, словами друг дружку ранят, а то и губят. Увидел чужую невесту, и сразу: моя! Потом в бильярд проигрался, у сожительницы переночевал, и померк образ Ксюши. А Николаю моя словесная лихость, может быть, всю жизнь исковеркает…»