Борис Рощин - Открытая дверь

Старуха примолкла тревожно. Прикрывшись передником, перекрестилась мелко, незаметно. Скороговоркой ответила:

— Что ты, Антон! Что ты! Откуда мне взять. Да ты ешь, ешь, горячее-то! Малины, погодь, заварю, пропотеешь.

Антоныч нехотя мешал ложкой щи. От чая с малиной отказался. Старуха, чуя неладное с сыном, встревоженная металась по дому, постель стелила, уговаривала:

— Ложись, Антон, ложись! Давай я тебя утеплю шубой-то. Завтра всю хворь как рукой снимет.

Антоныч ложиться не спешил, сидел курил, думал о Марии, о Рыжем. «Вот такого бы им сына с Марией. Эх, Сашка, Сашка…» Антоныч представлял, что думает сейчас Рыжий о нем, бригадире, и крутил головой. Разбередил его сегодня этот малец, растравил душу. Будто со стороны увидел себя сегодня в неприглядности всей, в одной упряжке с Голубой. Нет, видать, не удержаться сегодня…

Антоныч выждал момент, когда старуха вышла из комнаты, выхватил из-за пазухи деньги Рыжего, быстро пересчитал. Потом достал свои, доложил к деньгам Рыжего пятерку, остальные засунул в карман поглубже. Крикнул:

— Мать! А мать! Пройдусь я чуток по улице. Голова болит, спасу нет. Ты вот деньги возьми, схорони. Чужие это деньги, снесу завтра человеку.

За комнатной перегородкой звякнуло что-то, будто ложка железная на пол упала, потом смолкло все. И вдруг… плач раздался — тихий, жалобный, безнадежный. В сенях откликнулся Трезор, завыл с переливами.

— Не скули ты, мать, — Антоныч поднялся, поморщился, снял с плиты валенки. — Ну будет тебе, будет! Сказано: приболел. К доктору зайду, Федору Федоровичу. Может, таблеток каких даст. Да перестань ты выть, говорю. Трезора впусти, чего морозишь в сенях собаку.

Выйдя из дома, Антоныч долго стоял на крыльце, курил. Мать наблюдала за ним из затененного окна — занавеска чернела щелью.

Накурившись, Антоныч сошел с крыльца, постоял еще немного с закрытыми глазами. Мысли ворочались тяжело, гулко били в виски. Жарко было, душно. Первый шаг Антоныч сделал неуверенно, не открывая глаз. Потом, словно решившись на что-то, заспешил. В голове прояснилось, полегчало, с плеч будто груз сбросил. Он наконец-то вырвался из тисков сомнений, из цепей, что вешал на себя добровольно. А зачем? Все равно даже мальчишки желторотые в лицо плюют. Антоныч уже почти бежал туда, где жила Настя — продавщица, любовница Голубы, у которой в любое время дня и ночи получить можно зелье за двойную цену. Но где-то в глубине души Антоныч еще надеялся на себя, верил, что устоит, не поддастся, не потеряет над собой власть окончательно.

«Доктор! К доктору надо, к Федору Федоровичу», — подумал Антоныч. Вновь тяжестью налилось тело, захлестнуло удушьем, сдавило горло. Последним усилием воли заставил себя Антоныч повернуть к домику доктора.

В окошко он постучал тихо, словно хотел, чтобы его не услышали. Но его услышали. На крыльцо вышла, кутаясь в платок, супруга доктора Варвара Петровна, полная рыхлая женщина с нездоровым отечным лицом. Привычная к ночным вызовам мужа, она не удивилась появлению Антоныча в столь поздний час, спросила спокойно:

— Что случилось, Антон Павлович?

— Вот… Варвара Петровна, приперла меня беда старая, спасу нет, — не то улыбнулся, не то поморщился бригадир. — Федора Федоровича бы мне…

— Федор в командировке, Антон Павлович. Да вы зайдите, зайдите.

— Спасибочко, Варвара Петровна. Я к тому, что, может, таблетка какая у вас найдется подсобить мне маленько. Вконец извелся.

Варвара Петровна с сожалением покачала головой:

— Не разобраться мне без Федора в его лекарствах. Только снотворное могу предложить.

Антоныч разочарованно махнул рукой:

— Это не подойдет. Мне ухватистого чего-нибудь, чтобы зараз глушило.

— Такого нет, к сожалению. Да вы зайдите, чайку попьем, побеседуем, может, и отпустит вас.

Антонычу зайти хотелось, но не решился он беспокоить людей. Федора Федоровича и супругу его Варвару Петровну он почитал очень, уважал. Никто от них никогда слова грубого не слышал, в любое время заходи в дом, вызывай к больному, отказа не будет. Не кичится Федор Федорович, что заслуженный доктор республики, попросту живет. И Варвара Петровна под стать ему, уважительная женщина. Вот только сама болеет часто, хотя и докторова жена.

Антоныч откланялся.

— Извиняйте, Варвара Петровна, за беспокойство. Поздно уже, пойду я. Авось перебьюсь. Мне бы только до утра дотянуть, а там наладится все.

— Крепитесь, Антон Павлович, вы же сильный человек. Переборите себя. Одну минутку подождите…

Хозяйка скрылась за дверью и тотчас вернулась.

— Вот, Антон Павлович, возьмите таблетки. Примите сразу все и ложитесь спать. Снотворное это.

От домика доктора Антоныч повернул, почти невольно, в сторону Насти-продавщицы. Последняя надежда была — Федор Федорович. Теперь ему уже никакие таблетки не помогут, теперь не устоять…

Бригадир спешил. Петлял переулками, дворами, сокращая путь. Настя жила за базой их неподалеку. Базу Антоныч решил проскочить прямиком, через хозяйственный двор. У конюшни Соловья в заборе был лаз, прикрытый доской. Антоныч протиснулся в лаз и… замер, прислушался. Рядом, за стеной конюшни, жевал что-то Соловей, вздыхал. Сеном пахло, навозом свежим. За конторкой у складов слышались голоса.

«Кто может быть? — встревожился бригадир. — Дядя Яша, поди, спит, пень старый. Взглянуть надо, что за люди?»

Антоныч осторожно прокрался вдоль складских дверей, пятнеющих белыми номерами, выглянул из-за угла. У старой эстакады стоял вагон. Сиротливая лампочка на покосившемся столбе мерцала, будто яркая ночная звезда, из лунного полумрака высвечивала лишь крышу вагона да темные фигуры на эстакаде.

«Волки», — облегченно подумал бригадир, — вагон вымучивают».

Антоныч вдруг ожил, распрямился. Раздумывал мгновение, потом сорвался с места, побежал. Легко вскочил на эстакаду, крикнул:

— Привет, убогие! Подсоблю вам!

Бригадира не узнали. Угрожающий мат полетел в него со всех сторон. Не смущаясь, Антоныч ответил семиэтажным, развесистым.

— Как кладешь, дура! — загремел он на всю базу. — Эстакады на полвагона не хватит, на землю выгружать будешь, мать твою разэтак! В семь рядов клади.

— Да это никак Антоныч, бригадир базовский, — услышал Антоныч голос заготконторского «волка» Васьки Дурмашины. — Точно, он.

Антоныч хватал тройники с нижних рядов, швырял их вверх, закрывал «шляпы». Потом в вагон кинулся. Здесь в темноте, будто в соку собственном, варились в матерщине невидимые фигуры. Ящики рассыпались, били по ногам, валились на головы. Грохот рушащихся тройников, предостерегающие крики, — все перемешалось с невидимой цементной пылью, которая мягким ковром устилала пол вагона, от которой першило в горле, слипались глаза.