Борис Рощин - Открытая дверь

— Гостевать — не пахать, Елена Алексеевна, — согласился бригадир…

Стол хозяйка накрыла богатый. Здесь был и зеленый лучок со сметаной, и килечка в соусе, и огурчики с помидорами маринованные. А главное — суп. От одного запаха белых грибов, что валил от дымящейся тарелки, у Антоныча засосало в животе. Появился на столе и приземистый пузатый графинчик.

— Рюмочку откушаете, Антон Павлович?

— За компанию ежели, Елена Алексеевна. За компанию с удовольствием.

— А… ладно! — махнула рукой хозяйка. — Все равно помирать. Печень у меня, — пояснила она и наполнила рюмки розоватой жидкостью, — наливочка домашняя. Откушайте, Антон Павлович.

— Будьте здоровы, Елена Алексеевна.

— Будьте здоровы, Антон Павлович.

Антоныч чокнулся с хозяйкой, деликатно опрокинул рюмку в рот, прополоскал язык в сладкой жидкости.

— Райский напиток, Елена Алексеевна.

— Кушайте, Антон Павлович, кушайте!

— Нет, нет, благодарствую, — Антоныч прикрыл рюмку ладонью, другой — отстранил графин в руках хозяйки, — шабаш, Елена Алексеевна. Хватит.

— Редкостный вы мужчина, Антон Павлович. Все бы так-то: на одной рюмке остановиться могли. А то сколько беды от нее, от горькой.

— Это верно, беды от нее много, — согласился Антоныч и подцепил вилкой килечку, — сам в прежние времена к зелью этому большое пристрастие имел, можно сказать: тягу. Жизнь она мне сломала.

Хозяйка посмотрела на гостя с сочувствием, спросила:

— Избавились-то как, Антон Павлович? Лечились, поди?

— Сам. Решил бросить — и все, шабаш, У нас весь род такой орешистый, в решениях крепкий. А лечение… В праздник рюмку не моги взять. Вроде как меченый будешь среди людей. Вот шесть годков назад вышел я… то бишь зашел к соседу своему доктору Федору Федоровичу, а он мне говорит: «Давай мы тебя, Антоныч, на лечение пошлем. Подсобим, так сказать, твоему организму перебороть влечение». Простите, говорю, извините, Федор Федорович, но я своим организмом владею еще во всех тонкостях, и не он надо мной голова, а я над ним. И принял я, говорю, Федор Федорович, еще до вашего совета такое решение: ограничить себя вином до самой незначительной малости. «Не удержишься, говорит, как доктор тебе скажу. Много я на работе своей вашего брата повидал. Не было еще на памяти моей случая, чтобы кто из сильно пьющих людей, вроде тебя, самолично бросил привычку эту навсегда. Обязательно помогать лечением надо, добавочно к воле-желанию». Ладно, говорю, Федор Федорович, я первым у вас самоличным буду, с меня счет ведите. Вроде как поспорили мы с ним. И дал я себе клятву такую, что ежели не устою, не взнуздаю себя — все, беру расчет на этом свете.

— Ой, Антон Павлович, господь с вами!

Антоныч замолчал, доел суп, удивляясь: «Чего это разболтался сегодня? Неужто с рюмки?»

— Небось не легко было натуру-то пересиливать, Антон Павлович? — Елена Алексеевна не скрывала своего интереса к разговору.

— Да уж было. По сей день иногда припирает, извиняюсь, хочется хлебнуть по старой памяти, а держишь себя в строгости.

— Хозяйку-то имеете, Антон Павлович?

— Разведенный.

Антоныч вдруг засобирался, заспешил:

— Премного благодарен, уважаемая Елена Алексеевна. Засиделся я, заговорился. Большая это приятность для меня, что побывал у вас. Пора на работу бежать.

— Посидели бы еще, Антон Павлович.

— Дела торопят, Елена Алексеевна. Александру привет передавайте, поклон от бригады нашей. Будет нужда подработать когда, пускай приходит смело. Обижать не станем.

На крыльце веранды Антоныч долго раскланивался с хозяйкой, которая вышла его проводить.

— Спасибо за хлеб-соль, уважаемая Елена Алексеевна.

Хозяйка куталась в пуховый платок, и глаза у нее были ласковые, с грустинкой.

— Заходите к нам, Антон Павлович, как-нибудь…

— Непременно, Елена Алексеевна. Непременно и обязательно, с вашего разрешения.

Обратно Антоныч возвращался тем же путем — вдоль реки по тропинке. Настроение у него было распрекрасное. И денек стоял славный. Мороз послабел, а речка дымилась, кувыркаясь в полыньях игривыми бурунами. Выглянуло солнце, и будто сказкой засветился притихший хрустальный лес. Лишь раскрасневшиеся дятлы выстукивали деловито голенастые сосны, да вдали, в голубой дымке, иссеченной солнечными лучами, звенели ребячьи голоса.

«Приветливая баба, — думал Антоныч о Елене Алексеевне, — и, главное, без этого… без фальшивости у нее все. От души идет. Сколько лет ей, к примеру? Наверное, моего года будет. В соку еще, фигуристая. А я, видать, ее тоже зацепил, форсисто на меня смотрела. Надо будет заглянуть к ней вечерком…»

Антоныч придержал шаг, полюбовался лесом, вздохнул глубоко, с наслаждением, и заскрипел валенками дальше. Потом чему-то улыбнулся, покрутил головой и в приятной задумчивости едва не проскочил мост. На мосту вспомнил: надо еще к Федору зайти проведать. «Как это я про Федора забыл совсем?» — пробормотал Антоныч и стал искать глазами остановку автобуса.

Федор жил в центре города у почты в новом пятиэтажном доме. Квартиру здесь он получил недавно, к ноябрьским праздникам. Вернее, не он получил, а супруга его Валентина, приемщица с молочного завода. Валентину Антоныч недолюбливал. Баба она в общем-то была неплохая, но шумливая. И если что втемяшится ей в голову… Портрет Валентины висел на городской доске Почета, она очень гордилась этим, страдала, что муж ее всего-навсего грузчик, и житью-бытью Федора, особенно выпившего, Антоныч не завидовал.

На звонок бригадира дверь открыла сама хозяйка, Валентина. Глаза ее под тонкими выщипанными бровями были покрасневшими, видать, недавно плакала.

— А… приперся. Вы что это там с мужиком моим сделали, паразиты. Искалечили мужика, а ты куда смотрел?!

— Ну вот! А я думал, тебя дома нет, — пробормотал Антоныч разочарованно.

Он оттер Валентину от двери плечом, пропихнулся в прихожую и, стаскивая телогрейку, проворчал:

— Шкворчишь ты всегда, Валентина, как маргарин на сковороде, а поджаристости от тебя никакой. Чего пузыришься-то? Ничего с твоим мужиком не станется.

Бригадир скинул валенки и, не слушая проклятий Валентины, в одних носках протопал в комнату. Федор лежал на диване с книжкой в руках, из ушей у него торчала вата.

— Здорово, Федор!

— Здорово.

Антоныч пожал товарищу руку, сел рядом на стул.

— Лежишь! Вон как тебя Голуба запломбировал. Мешковат ты, Федя, в развороте тяжелый. Меня бы он так просто не уловил, я юркий…

— Говори громче, слышу плохо, — попросил Федор.

— Попортил он тебе, видать, в ухе что-то. На работу когда думаешь?

Федор отвел глаза, буркнул:

— Вон на комоде бумага, почитай.

Антоныч с недобрым предчувствием развернул листок, неровно вырванный из ученической тетради, и сразу уловил: «…по собственному желанию».