Борис Рощин - Открытая дверь

От Федора двинулся бригадир к базе. Торопился, однако, зря. Вагоны под разгрузку еще не подали, маневровый у товарной станции где-то покрикивал за абразивным заводом. У тарного склада дед Саша в одиночестве ящики выстукивал, ремонтировал.

— Антон, — крикнул дед Саша, вытаскивая щепку из прокуренной бороды, — глянь, что тут ребята твои натворили. Кувыркнули ящики с прицепа, а мне — разбирай. Егор все колбасит, ленивый черт. Ты скажи, Антон, ребятам своим, чтобы слушались меня. Один я на складе остался, все пенсионеры разбежались, мать их ети. Мороза страиваются.

— Скажу, дед Саша.

— А Соловей-то, глянь, без хвоста. Это Женя над ним надругался. Начисто хвост отсадил животине. Это поди же ты, охальник какой! А Федор где? Приболел, говорят?

— Приболел.

— Эхма! А меня ни хрена не береть! — воскликнул дед Саша и увлеченно застучал молотком по ящику.

За спиной Антоныча раздалось шипение, похожее на свист. Он оглянулся. Из окошка маневрового паровоза высунулся машинист, крикнул:

— Антоныч, тара капустная! Куда подавать?

— К старой эстакаде двигай, на шестой путь!

И, опережая лязгнувшие вагоны, бригадир легко побежал по шпалам к виднеющейся вдали эстакаде, на которой уже шевелились его грузчики.

Петька Убогий лежал в своей берлоге под картофельным бункером на свалявшемся спрессованном ватнике, укрывшись с головой черным матросским бушлатом. Бушлат этот подарили ему осенью молодые матросы, заготовлявшие на базе картошку для кораблей Кронштадта. Поджав ноги в оледенелых сапогах к самой груди, Петька тяжело и часто дышал в расстегнутый ворот рубахи. Иногда на несколько мгновений ему удавалось сдержать мелкую ознобную дрожь, которая колотила его с самого вечера, и тогда все тело охватывала мягкая гудящая истома. Петька боялся пошевелиться, спугнуть неловким движением эту призрачную нездоровую теплоту. Но грудь его вдруг сдавливало, в бока словно вонзались острые ножи, и, срывая с головы бушлат, Петька заходился в тяжелом утробном кашле. Он кашлял долго, захлебываясь, сплевывая в угол берлоги и зажимая рот рукавом бушлата, чтобы не услышала его голос сторожиха, дежурившая в конторке базы. От содроганий Петькиного тела по наклонным доскам бункера катилась крупа замерзшей прошлогодней грязи. Она сыпалась на Петькино лицо, набивалась в глаза, уши, расползалась по его сухой волосатой груди. Обессилев от кашля, Убогий затихал. Лежал, разметав руки в стороны, не мигая смотрел вверх большими телячьими глазами. Небо над ним было прикрыто ветхой крышей бункерного навеса, но над самым лазом в берлогу ветер вырвал в крыше лоскут толя, и сейчас в это звездное окно боком протискивалась луна.

Петька понимал, что надо выходить из берлоги, иначе ему конец. Ноги в сапогах онемели, пальцы рук ныли тупой болью, в груди нарастал какой-то сырой острый ком. Петьке казалось, что он замерзает изнутри. Убогий вдруг застонал, дернулся, сделал попытку приподняться, но спина его будто примерзла к ватнику.

Луна светила теперь Петьке прямо в лицо, заполняя берлогу холодным голубоватым светом, мерцала в широко открытых неподвижных Петькиных глазах. И вдруг Убогий вспомнил: на Луне люди. «Люди на Луне!» Эту новость услышал он вчера из репродуктора, что висит в конторке базы.

Луна в глазах Убогого исчезла, в них шевельнулась мысль. «В конюшню ежели податься?» — вяло подумал он.

Конюшня — покосившийся сарай с припертой колом дверью — была совсем рядом, возле забора. Петька слышал, как хрумкал сеном и тяжело вздыхал Соловей — добрый старый мерин, которого давно собирались отправить на мясокомбинат. Всю прошлую зиму Петька спасался от морозов в конюшне Соловья, с головой зарываясь в сено. Неделю назад завбазой нашел возле Соловья окурок. И запретил в конюшню вход. Замок приказал повесить на дверь конюшни. Замок тот исправный конюх Женя домой унес, а для Соловья старый приспособил, что без ключа открывается.

Мысль об окурке словно разбудила Убогого, оживила его. Он заворочался, забормотал что-то, приподнимаясь на локте. Теперь все его сознание сосредоточилось на одном: закурить. Петька представил, как от глубокой затяжки бежит по папиросе огонек, и явственно ощутил ароматный дух «Беломора». Петька сделал еще один глубокий вдох, словно затягиваясь невидимой папиросой. Голова его вдруг закружилась, дно берлоги мягко качнулось, и он тяжело повалился на бок.

Жажда курить подняла Убогого со дна берлоги, вытолкнула по промерзшим скрипучим доскам бункера вверх. Он ухватился онемевшими руками за ржавый остов ленточного транспортера и, рискуя сорваться, стал сползать по нему на землю.

Сторожа заготконторской базы Ольгу Сергеевну Петруничеву прозывали на базе Кошатницей. На дежурство заявлялась она всегда с громадной кошелкой, из которой выглядывали настороженные морды диковатых кошек. До глубокого вечера, пока в кабинете завбазой Луки Петровича щелкали счеты или звенели стаканы, сумка с кошками таилась под столом. На столе этом обедали грузчики из бригады Антоныча, на нем часами просиживали «волки» в ожидании дела. В столе хранилась соль, пахучая килька общего пользования, засохшая коврига хлеба, пломбир для опечатывания вагонов. И посуда.

Пока толпился вечером в конторке народ, Кошатница не могла сидеть на скамье без дела. А ежели начальство какое появлялось в конторке или сам Лука Петрович, засидевшись, выходил из кабинета на «общую» половину поразмяться и побалагурить, сторож Петруничева мгновенно срывалась с места и, схватив веник, принималась подметать пол. Потом кидалась к плите и деловито выгребала золу из поддувала или начинала протирать бумагой засаленные стекла оконца.

Поздно вечером конторка пустела. Заведующий базой уходил последним. Прежде чем закрыть дверь кабинета на ключ, Лука Петрович щелкал тумблером, переключая свой телефон на телефон сторожа, и, твердо держась на ногах, говорил Кошатнице:

— Одна остаешься, орел-голубь! Неси службу в оба. Миллионные государственные ценности сдаю под твою ответственность, Петруничева.

От такого официального обращения к ней Луки Петровича сторож Петруничева испуганно сжималась, однако находила в себе смелость возразить заведующему:

— Уж вы скажете, Лука Петрович! Какие такие миллиёны. Пужаете только.

— Пужаю! — глазки заведующего изумленно вываливались на сторожа. — Да у меня, Петруничева, во дворе одних картофельных ящиков двести тысяч штук. Каждый ящик ни много ни мало по рупь десять копеек идет. Ну-ка прикинь, Петруничева.

— Куда уж мне, Лука Петрович! Это вам, молодым, ученым…

— А капустную клетку возьмем. Еще сорок тысяч штук по восемьдесят копеек за единицу. А яблочные ящики, а помидорные? И каждая эта единица под твоей ответственностью находится, Петруничева.