Борис Рощин - Открытая дверь

— Уж вы не серчайте, Лука Петрович, ежели что не так сказала. По глупости я.

— А склады под чьей ответственностью, Петруничева? Я вот тебе сейчас печати сдал на складах целые, а утром вдруг и нет одной…

— Ой, не кличьте беды, Христа ради, Лука Петрович!

— Ты что думаешь, Петруничева, у меня на складе одни рваные мешки и картофельные сетки хранятся? Да у меня там лукошек под клюкву пять тысяч штук, товары разные для заготовителей всего района. У меня там, — заведующий таинственно понизил голос, — у меня там, Петруничева, водка!

— Ой, Лука Петрович! Ой!

— Целая машина водки взята райпотребсоюзовская на сохранение. А ежели пронюхают про этот продукт «волки»? Да они, Петруничева, сквозь стены пройдут, под твоим подолом пролезут. А кто отвечать будет? У меня везде печать, а за печать ты ответственная.

Сторож Петруничева тихо заплакала, сморкаясь.

— Замечаю я, Петруничева, что хвост ты стала поднимать в последнее время, что твои кошки. Я ведь и в охрану могу позвонить твоему бригадиру. Пусть другого на этот ответственный пост присылает. А тебе такого места больше нигде не сыскать.

— Лука Петрович, да я к вам завсегда с глубоким уважением, — всхлипнула Кошатница, — и наливочки вашей любимой бутыль двухведерную заварила, и свитерок вязать заканчиваю.

— Что-то долго ты его, Петруничева, заканчиваешь. Не в свитерке дело, а в обстоятельствах действия. Из ворованной шерсти вяжешь?

— Господь с вами, Лука Петрович! На базаре покупаю.

— Знаем мы твой базар! Верка-то, племянница твоя, на «трикотажке» работает. Вот и ворует шерсть с фабрики. А ты здесь, вместо того, чтобы имущество государственное стеречь, свитера да рейтузы из ворованного вяжешь на продажу.

Сторож Петруничева перестала сморкаться, взъерошилась, нахохлилась.

— Зачем ить вы, Лука Петрович, не знаючи человека, поклеп на него возводите. Нехорошо это культурному человеку. Нехорошо, — и она укоризненно покачала головой.

Заведующий, словно кот, громко фыркнул. Не сводя со сторожихи глаз, наклонился к ее уху, утепленному шерстяным платком, прошептал:

— Знаю, знаю, где твоя Верка шерсть прячет. Шапку-то ей небось сама вязала? Целую бобину заложить можно под шапку-то…

От этих слов заведующего дыхание у сторожихи Петруничевой захолостнуло. Она попыталась что-то сказать, но лишь беззвучно зашевелила губами.

— Так-то вот, орел-голубь! — похлопал ее заведующий по плечу. — Все норовим в рай на чужом горбу въехать. Когда закончишь свитерок-то мне?

— Господи! — обрела Кошатница дар речи. — Лука Петрович, господи! Да готов же он, совсем готов! В следующее дежурство принесу.

— Ну, ну, орел-голубь! — ободряюще проговорил заведующий и твердым шагом направился к выходу. Забежав вперед, Кошатница распахнула перед ним дверь, раскланялась. В дверях Лука Петрович остановился и, прежде чем окончательно расстаться со сторожем, изрек:

— Сама живи и другим давай, Петруничева. Наливочку не забудь тоже. Дозрела небось наливочка-то.

Петька ввалился в конторку без стука и до смерти напугал сторожиху. Взъерошенный, заросший щетиной, с торчащими из-под рваной ушанки слипшимися космами, он напоминал голодающего медведя-шатуна.

— Погреюсь маленько, — прохрипел Петька, глянув на Кошатницу кровавым воспаленным глазом, и присел возле стола, поближе к жаркой плите.

Сторож Петруничева, узнав Убогого, быстро пришла в себя и даже обрадовалась: как-никак существо живое, местное, при базе живущее, и нрава тихого. Кошатница посмотрела на Петьку с состраданием, пропела ласково:

— Пообогрейся, родимчик, пообогрейся, — и жалостливо поджала губы.

Петька откинул дверцу плиты, сунул в топку скрюченные пальцы.

— Дровишек-то, родимчик, принесть надо, кончаются дровишки-то, — подсказала Петьке Кошатница.

Убогий молчал, сидел сгорбясь.

— Слышь-ка, ты, — повысила Кошатница голос, — дровишек, говорю, принесть надо!

Петька тяжело поднялся, все так же молча, пошел к выходу.

— Ящичков, ящичков поломай! — вдогонку ему крикнула сторожиха. — Они сухонькие, ящички-то!

Ломать ящики Убогий не стал. Знал: дойдет до Голубы, быть беде. Кошатница на него все грехи свалит, да и не поднималась у него рука на ящики, которые обстукивал целыми днями дед Саша. Петька выломал в заборе несколько старых досок и поволок их в конторку.

Возле жаркой плиты Петька быстро отошел и даже расстегнул бушлат. А вот ноги ныли, будто придавленные чем-то тяжелым. Хотел было скинуть сапоги, погреть ноги руками, да Кошатница глаз с него не сводила. Не решился Петька ноги свои ей показать. Не любил он глаз любопытных и слов жалостных.

— Э-хе-хе, — вновь вздохнула Кошатница, — грехи наши тяжкие! И как это ты, родимчик, дошел до жизни такой? И ворогу своему не пожелаешь.

«Заводится, — подумал Петька, — чтоб ты сдохла».

— И как человек жить эдак-то может, — входила во вкус разговора Кошатница, — ни семьи, ни крыши над головой. Как собака бездомная.

Желание курить боролось в душе Петьки с последними крохами гордости, которая не позволяла ему сейчас нагнуться перед сторожихой и выбрать из таза окурки.

— И мать, говорят, есть у тебя, — не унималась Кошатница. — Каково ей-то, матери? Небось извелась от горя.

Петька зыркнул на сторожиху кровянистыми глазами, прохрипел:

— Заткнись!

— Ну, ну, родимчик! Смотри! — прикрикнула на Убогого Кошатница. — Не то мигом в милицию позвоню.

Неожиданно во дворе базы раздались голоса, харканье. Сторожиха встревоженно примолкла, выжидающе уставилась на дверь. Через минуту дверь, отброшенная в сторону ударом сапога, распахнулась и в конторку ввалились «волки».

Заготконторские «волки» были в сборе все. Включая Петьку Убогого, их было четверо. Дрожа от холода, рассаживались они на скамье, на сторожиху внимания не обращая. Лишь вожак заготконторских «волков» Васька, по прозвищу Дурмашина, прохрипел приветливо: «Привет, тетка Оля!» Щекастая, губастая, кирпичного цвета морда Васьки, заросшая недельной щетиной, растянутая обычно в улыбке, сейчас багрово синела от холода и не улыбалась. Крепкие, тренированные работой плечи Васьки туго обтягивал светлый летний плащ, лопнувший на спине по шву, на ногах коробились белые от изморози резиновые сапоги с мушкетерскими отворотами. Дурмашина непринужденно, по-домашнему, развалился на сторожихином стуле возле плиты, у телефона. Кошатница хотела было согнать Ваську со своего места, но не решилась. Недавно Дурмашина узнал про сторожиху какую-то тайну и теперь держался с ней вольно.

В отличие от вожака и Петьки Убогого все «волки» были одеты в грязные засаленные телогрейки, из которых клочьями торчала скатавшаяся почерневшая вата. На ногах двоих были те же резиновые сапоги, и только один — Лешка Локатор, прозванный так за громадные оттопыренные уши, — щеголял в подшитых валенках. На голове Лешки красовалась не изжеванная затасканная ушанка, а легкая спортивная шапочка с помпоном. И вообще Лешку Локатора в данный момент назвать «волком» было нельзя, потому что состоял он в Заготконторе на штатной должности. Худой, щуплый, с глубокими диковатыми глазами, Лешка имел один страшный для «волка» изъян — не мог работать выпивши. После первого же стакана он раскисал, бросал работу, а то начинал чудить: сталкивать, к примеру, ящики на головы друзей-товарищей и дико хохотать.