Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

— Я обязан это сделать, — сказал Павел Петрович.

— Но тогда… тогда все погибнет.

— А разве этого уже не случилось?

— Нет, не случилось, — неожиданно жестко сказал Андрей, пот выступил у него на лбу, но смотрел он непримиримо. — Министерство давило на нас: быстрей, быстрей!.. Я докладывал: с установкой не все в порядке. Я вынужден был разрешить испытания. Вынужден!

…Да, конечно, он видел в Андрее своего ученика, даже больше чем ученика, он почти по-отечески любил его и знал: Бастионов работник редкий, способный собрать не только нужных людей, но и почти безошибочно направить их в требуемом направлении, даже такого независимого мужика, как Новак, зажег, и тот работал самозабвенно на благо отрасли. Да, Бастионов талантливый человек. Потеря его… Ведь это случайность, что его не было во время испытаний, а то бы и он оказался погребенным под обломками. Но случайность ли?.. Павел Петрович не знает, как не знает, о чем шел у Андрея с Семеном Карловичем спор накануне и почему Новак заставил привезти в министерство копию приказа. Можно было строить любые догадки, но никакой опоры на факты не было.

Да, в этом деле многое сплелось, многое скрутилось в тугой жгут. Сострадание! У него была дочь, у него был внук. Это ведь не важно, что Люся к тому времени уже не любила Андрея, хотя они еще и не развелись. Но быть разведенной — одно, а женой арестованного — другое. И Ленька… Ну а будь на месте Бастионова кто-то другой, хотя бы тот же погибший Ленц? Павел Петрович не колеблясь положил бы копию директорского приказа на стол комиссии. Ведь он и прежде довольно жестко карал провинившихся, люди знали об этом, знал и Бастионов.

Какая странная судьба у Новака. Тут сплошной туман и загадки. Неужто Семен Карлович мог предвидеть ход испытаний? Лично для него опасность ничего не значила, но обрекать на смертельный риск других он не был способен. Следствие это доказало, и довольно убедительно: не случись обвала, почти все, кто находился на испытании, остались бы живы, взрыв не мог их убить. Но во время испытаний самое непонятное произошло с самим Новаком. Его не нашли. Извлекли двадцать шесть трупов, двадцать седьмого нигде не было. Его не нашли весной, когда расчистка была закончена, не нашли и позднее, во время восстановительных работ. По этому поводу было много догадок, но ни одна из них не объясняла происшедшего. Павел Петрович считал: Новак кинулся к установке и сгорел. Но так ли это было на самом деле?

Все это было потом, а в тот поздний вечер, когда Павел Петрович и Андрей стояли у окна, оба они услышали слабый вскрик. Люся сидела на корточках в проеме дверей, она была в голубоватой пижаме, в лице — ни кровинки. Она сидела на пороге, сжав руки на животе, и беззвучно глотала воздух. Павел Петрович и Бастионов кинулись к ней, но она стала отбиваться. От напряжения на ее бледном лице выступил пот, она хрипло кричала:

— Убийцы! Все вы убийцы! Будьте вы прокляты!

Павел Петрович понял: она стояла у дверей давно, скорее всего забрела сюда, услышав голоса. Конечно, если она была свидетелем их разговора, — скверно.

Бастионов пытался взять ее на руки, но она не давалась, у нее началась истерика. На шум прибежала Соня, ей удалось увести Люсю в спальню…

Этот поздний вечер и обозначил рубеж между прошлой их жизнью и последующей, хотя понял это Павел Петрович позднее. А в то время его засосали дела, суета повседневности, захватывающая всего человека и стирающая из памяти даже то, что вызвало потрясение.

Люся пролежала около двух месяцев, а когда пришла в себя, то запретила Бастионову появляться в их доме. Тот поселился где-то в институтском общежитии. А летом Соня сообщила: Люся уехала работать в Воронеж. Он порывался встретиться с дочерью, но Соня, отводя глаза и запинаясь, говорила: «Ты не трогай ее, Павлуша. Она не хочет, ты и не трогай». А еще через несколько месяцев Соня встревоженно сообщила: Люсю обманули в Воронеже, им очень нужен был специалист ее профиля, обещали квартиру, но так и не дают, она думает, не уехать ли ей куда-нибудь подальше. Соня рассказывала это все, теребя кисти шали так, что кончики распускались в согнутых пальцах, а глаза у нее были жалкие. Он понял: жена просит помочь дочери, знал, как это нелегко ей достается, ведь о ее разговоре Люся наверняка ничего не знает.

На другой день он позвонил секретарю обкома по вертушке, выложил, в чем дело, тот ответил, что вечером перезвонит. И перезвонил, сказал: Институт поступил неосмотрительно, надо было искать человека в своем городе, но сейчас не поправишь, дочь Павла Петровича хорошо прошла по конкурсу, и отзывы о ее работе хорошие. Он не стал допытываться, почему Люся оказалась в Воронеже, наверное, уже выяснил, что у нее нелады с мужем. Впрочем, и у самого секретаря не все было в порядке с детьми. Эх, да у кого сейчас с ними порядок?! В общем, квартиру они в течение недели найдут, но тут же, разумеется, возникла просьба к Павлу Петровичу, благо в области работало два завода их отрасли и один из них явно нуждался в дополнительных средствах. Павел Петрович таких просьб терпеть не мог. Но что было делать? Пришлось идти и на это. Ведь не во вред, а во благо отрасли.

Вечером он сказал Соне:

— Будет квартира у Люси.

Соня улыбнулась, поцеловала его в щеку, сказала:

— Я так и знала.

Конечно, было обидно, что Люся поставила его на одну доску с Бастионовым; порвав с мужем, она отреклась и от отца. В чем он повинен? Прикрыл Бастионова? Ну, если бы Андрей и получил свое, этим Новака не воскресишь. Да и вина Бастионова в гибели Новака сомнительна… Характер у Люси, конечно, не мед. Таким непримиримым трудно живется, хотя тот же Павел Петрович требует от других непримиримости, считается, что она и дает возможность добраться до истины. Но одно дело требовать, другое — ощущать подобное на себе, да еще от близкого человека…

Через год после катастрофы, когда здание Института было восстановлено, Павел Петрович решил побывать на ученом совете, сказать, что ждет министерство в ближайшее время от своего научного центра. Поднимаясь по наружной лестнице, он обратил внимание на мраморную доску, вмурованную в цемент цоколя и привинченную крупными медными болтами; такие доски обычно кладут на могилах. Вот и на этой значилось: «Семен Карлович Новак».

Клык, увидев его замешательство, шепнул:

— Людмила Павловна настояла.

У Новака не было могилы, но теперь весь этот Институт стал ему надгробным памятником. Наверное, никто не посмел перечить Люсе. Да ведь Новак и был достоин памяти.

А потом, после ученого совета, был разговор с Бастионовым. Андрей воспользовался восстановительными работами и обставил кабинет финской мебелью: низкие черные кресла, белые столы с черными тумбами и ножками, а директорский стол — целое сооружение с телевизионными экранами, селектором, компьютером; подле него черное, с вращающимся сиденьем рабочее кресло.