Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Она возвращалась из поселка автобусом, он довез ее до центральной площади, где на углу две бабы торговали старой картошкой. К дому Светлана двинулась пешком, думая об отце… Да, наверное, она была слишком резка, может быть, и не надо было так?.. Как он страшно сидел, согнувшись на кухне, будто беспомощный ребенок. Да он ребенок и есть, никому не нужный, хотя в душе своей все еще считал: он сила, он способен судить и миловать, как, может быть, это было в войну. Но в Третьякове и в других городах жили уж давно иные люди, для которых такие, как Найдин, были вроде музейных экспонатов, их не трогали, даже обороняли, по праздникам приглашали на трибуны или за стол президиума, но в расчет не брали. Когда завариваются серьезные дела, допускать их нельзя, ведь они новую арифметику не приемлют, а со старой в серьезном делать нечего. Ныне корить кого-нибудь в бесчестии, призывать к совестливости смешно, ныне другая существует нравственная мерка — д е л о, это ведь неважно, как оно сработано, как добылось, правдой ли, неправдой ли, важно: есть план, есть удача, есть рапорт. Никогда отец такого понять не сможет. Ему до сих пор верится: если в газете писано, что Третьяков выполнил план, он верит и радуется, а того, что в магазинах ни черта не прибавилось, он старался не замечать…

Вот ведь даже Потеряев, честняга из честняг, по нынешним временам даже образец правдолюбия, а только что весело открывал перед Светланой карты своей игры, понимал: в чем-то она даже ему союзница. Так везде. И в науке, и на производстве. Мало нынче знать свою цель, а надо еще умело обойти препятствия, именно обойти. А коль так, то и возникает потребность в человеке, который должен, обязан, не нарушая закона (что тоже нелегко), облапошить тех, кто стоит над ним, иначе ему и не двинуть вперед своей идеи. Перед таким человеком невольно преклоняются другие, потому что он идет своей дорогой, уважая и принимая время, не затевая бунта, а приспосабливаясь к обстоятельствам. Однако же отец в том же Потеряеве видит хорошего директора, который не ловчит, идет твердо и верно, он видит его таким, какими знал директоров в своем минувшем… Что же она накинулась на него? Ей бы пожалеть отца, а она… Тут она вздрогнула от простой и четкой мысли: а Антон? Он-то из какого времени? Может быть, и он откуда-то из прошлого? Или сам по себе?

«Господи, — подумала она, — дай мне силы понять все это».

Отец заперся у себя в комнате, и она не решилась сунуться к нему; дома сидеть не хотелось, она быстро переоделась, выскочила на улицу, пошла плиточным тротуаром. На ней был из тонкой кожи синий пиджачок и вельветовые брюки, все-таки вечерело и сделалось прохладней. Она сама не заметила, как вышла к Третьяковскому обрыву. Здесь возле Думного камня собралось немало народу, стояли парами, в обнимку, или сидели на скамьях, на самом камне. Светлана прошла к парапету и, облокотившись на него, засмотрелась на открывшийся простор. Внизу горела расплавленной медью река, справа и слева она уходила за густые ветлы и потом вновь возникала, но уже иная, с синим отливом, словно огонь за этими ветлами остужался и вода обретала иной цвет, а там, где она полыхала, вырастал прозрачный золотистый отсвет, он уходил вверх, в туман, и вся даль была укрыта этим розовым туманом, и только на горизонте обозначался разрыв, в котором густо пылал солнечный диск. Светлана знала: это все ненадолго, солнце падет и быстро поменяются краски, не будут уж более такими яркими, а туман сделается гуще, и она смотрела жадно в этот странный мир, отдающий первозданной дикостью творенья, из которого веяло густыми медовыми запахами.

Она не услышала за спиной шагов, только почувствовала прикосновение к плечу, и сразу же вкрадчивый голос проговорил:

— Светлана Петровна?.. Вот уж не ждал.

Она выпрямилась, оглянулась и увидела Владлена Трубицына в синем спортивном костюме фирмы «Adidas», в таких же синих кроссовках с тремя полосками. Он держал в руках большую спортивную сумку, из которой торчали рукоятки двух теннисных ракеток. Трубицын улыбался, он был свеж лицом, с хорошим, мягким загаром, с вмятиной на подбородке. Она давно его не видела и удивилась: на висках темные его волосы чуть тронула седина, но она шла ему.

Он протягивал ей руку, и Светлана невольно протянула свою, он тут же склонился и поцеловал ее. Она знала: на них смотрят многие из тех, кто собрался у камня, но его, видимо, это не смущало.

— Рад вас видеть, рад, — проговорил он. — А я с корта… У нас вот тут рядом корты хорошие построили.

Она сразу же вспомнила, как он учил их, девчонок, играть в теннис, из нее так и не вышло хорошего игрока, а он, видать, не изменил своему увлечению.

— Выдался свободный часок, прибежал.

Она знала: бежать ему было недалеко, потому что от Думного камня до особнячка, где по старой традиции жили все председатели Третьяковского исполкома, рукой подать — вон видна каменная ограда, а за ней зеленая крыша.

— Не составите компанию? — спросил Трубицын.

— Ну что же, — ответила она.

Он легко взял ее за локоть и повел в сторону своего дома.

— Признаться, уже наслышан о вашем приезде, — сказал он негромко. Был голос у него мягкий, чуть басовитый, он словно бы не звучал рядом, а вползал, достигая слуха, как это бывает, если звучит за стеной соседа приятная музыка — вроде и прислушиваться не хочешь, а она заставляет.

— Зачем, — спросила Светлана, — интересовались?

— Да что вы, — усмехнулся он. — Вы-то местная, знать должны — в Третьякове ничего не скроешь. Вот, говорят, вы и Антона повидали. Летали к нему.

— Летала, — ответила она, понимая, что в его утверждении содержится и вопрос: как, мол, там Антон? Но она не подала виду, что догадалась об этом, помнила, как презрительно при свидании отзывался Антон о Трубицыне, помнила и то, что уж слышала не раз: Вахрушев и Трубицын не ладили друг с другом, хотя не знала четко, что между ними произошло. Но, видимо, Владлен Федорович легко угадывал настроение людей, он и в юности был наблюдательным, она помнила, как обнаруживал даже мелкую погрешность в движении учеников во время тренировок, без труда разгадывал, с каким настроением явился кто-либо на занятия. Она думала, это у него наследственное, отец был завучем у них в школе, и очень строгим завучем.

Он опять усмехнулся:

— Что же вы так ершисто ко мне, Светлана Петровна? Вроде бы мы с вами дружны были… Да и Петр Петрович меня… Я частенько его навещаю. Он не говорил?

— Говорил.

— Ну вот видите. А если у нас с Антоном…

Они дошли до каменной ограды, остановились подле высоких деревянных ворот, окрашенных в зеленое, в них была калитка, он отворил ее своим ключом, сказал:

— Заходите. Минут сорок у меня есть… Поболтаем.