Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Она вошла во двор, огляделась с любопытством — никогда здесь не бывала, вот ведь и от дома Найдиных недалеко, а это место даже для коренных жителей словно бы запретное. Говорят, этот старый особняк был прежде поповский, зады двора его упирались в церковную ограду. Дом внутри перестраивали, но снаружи не трогали, и он казался замшелым, даже закопченным, только много раз штукатурившиеся карнизы, окантовывавшие окна, чисто белели, к крыльцу вела дорожка, уложенная плитами, а справа и слева от нее густо росла сирень, образовывая эдакий необычный коридор.

Трубицын открыл двери, сразу же крикнул:

— Люся, у нас гость! — и пропустил Светлану вперед.

Она вошла в полутемную комнату, довольно тесно заставленную золотистой мебелью, она узнала югославский гарнитур, бывший совсем недавно в моде, но оглядеться как следует не успела, как навстречу ей выкатилась невысокая полненькая женщина с очень ярко накрашенными губами, пропела ласково:

— Ка-а-ак приятно.

— Это Светлана Найдина, Люсенька. Кажется, вы незнакомы.

— Ка-а-ак приятно, — снова пропела жена Трубицына.

Светлана прежде и в самом деле никогда ее не видела, хотя наслышана была, что она зубной врач и вроде бы даже очень неплохой, во всяком случае, третьяковские ее хвалили, и если шли в поликлинику с зубной болью, то старались попасть к ней.

— Мы пройдем ко мне в кабинет, — сказал Трубицын.

— Дать вам кофе? — осведомилась Люся.

Трубицын вопросительно посмотрел на Светлану.

— Хорошо, — согласилась она.

Он снова легко взял Светлану за локоть, провел по ковру, и они, миновав узкий коридорчик, оказались в просторной комнате, где раскрыто было окно, стоял большой, старинной работы письменный стол. Сразу бросался в глаза портрет над диваном в дубовой раме, он писан был маслом, — строгий человек в пенсне на большом прямом носу, с ровным зачесом коричневых волос, в темном мундире. Портрет был писан не очень хорошей кистью, скорее художником-любителем. Светлана узнала человека, изображенного на нем, это был дед Владлена — Александр Александрович, оставивший несколько книг по горнорудному делу и металлургическому процессу. Она видела старый дагерротип у отца, где Александр Александрович стоял в кругу своих учеников «Математической школы», которую он же и создал в Третьякове. Откуда Владлен откопал его портрет?.. А может быть, он у него всегда был, но ведь Светлана прежде наведывалась на квартиру завуча Трубицына, там этой картины не было… Ну да это неважно. Тут главное другое — вот Владлен чтит, видимо, своего деда, человека, к которому и отец питает серьезное уважение, да о котором до сих пор говорили в Третьякове как о давней знаменитости. Насколько она помнила, Александр Александрович погиб где-то году в тридцать пятом при аварии в мартеновском цехе, спасая рабочих, и хоронили его не только поселковые, но и весь Третьяков, на городском кладбище. Его могила выделена, на ней поставлен большой камень, и ограждена она чугунной оградой.

Едва Светлана опустилась, как почти бесшумно вошла Люся, поставила поднос с кофейником, чашками и вазочкой печенья.

— Вы, Светочка, сами управитесь, — ласково пропела она и тут же вышла.

Пока она наливала кофе Трубицыну и себе, все время ощущала, как он ее разглядывает, и это ее настораживало. Но стоило ей поднять глаза, взять чашку, чтобы сделать глоток, как он расплылся в улыбке, и у нее мелькнуло: а он, наверное, нравится женщинам, конечно же нравится, он и ей и ее подружкам когда-то нравился, и ведь знает об этом прекрасно.

— Мне очень хочется, — сказал он, — чтобы у вас рассеялось недоброжелательство ко мне.

— А откуда вы взяли, что у меня оно есть?

— Чувствую, Светлана Петровна, очень хорошо чувствую.

Его шоколадные глаза смотрели насмешливо, но эта насмешка была не такой явной, чтобы обидеть человека, а какой-то умудренной, что ли, даже нечто загадочно обещающей. Она внутренне улыбнулась, подумала: «Ну, это уж мы проходили», — и ей сразу же стало легче, потому что сообразила — понимает его, а когда понимаешь, то вести разговор легче, любую недомолвку можно заполнить догадкой и почти при этом не ошибиться, и сейчас она ощущала: Трубицын насторожен, и происходит это потому, что он не знает, что сказал ей Антон при свидании, не задел ли как-нибудь его… Вот это, пожалуй, более всего сейчас интересует Владлена Федоровича.

— Понятно, — сказала она и тут же решила вывести разговор напрямую: — Наверное, вам любопытно, как Антон?

Он сразу же оценил ее прямоту, едва заметно кивнул:

— И это конечно же, и это…

— Колония, как вы догадываетесь, не место, где люди могут быть счастливы, — сказала она и сама почувствовала: слишком уж резко взяла, не надо бы так.

— Догадываюсь, — кивнул он.

— Ну а для вас, Владлен Федорович, — сказала она, уже не в силах остановиться, — он добрых слов не нашел.

Он отпил из своей чашки небольшой глоток, вздохнул, показывая этим, что огорчен, снова сделал глоток.

— Что же, — сказал он. — Так вот вышло, Светлана Петровна… Так вышло… Я ведь Антона хорошо встретил. Думал, мы подружимся. Да к этому и шло. Однако же не получилось. Не моя вина…

— Его?

— Ну-ну, — сложив губы трубочкой, протянул он словно бы в задумчивости. — Я бы и этого не сказал. Просто разность взглядов обнаружилась. Антон-то ведь к нам как бы с неба свалился. То есть я хочу сказать — он долго был оторван от земной, повседневной реальности. Я это потом понял… Понял, что, когда человек долгое время живет в море, он многих наших перемен не ощущает, вроде бы в туманном идеале пребывает и ему мнится, что жизнь реальная такая, какой должна быть по всяким описаниям или, скажем, на экране, — он хмыкнул, голос его набрал силу. — Вы понимаете, Светлана Петровна, я с некоторых пор очень ясно вижу: у нас два идеала существует. Один создан теоретически, и ему приписывают добродетели, какие бы должны быть в наш век. Эдакий гомункулус, выведенный в лабораториях алхимиков-моралистов. А вот сам народ, в повседневности, создает идеал другой. И ныне такой идеал — хозяйственный мужик, который не языком треплет, а дело делает… Мне с вами, Светлана Петровна, кривить нечего. Мы живем в такое время, когда многие ценности, которые нам в башку вбивали, обесценены, и обесценили их мы же сами, празднуя всякие юбилеи, толкая всякие красивые речи, а дело у нас сорняками зарастает. Ну, Антон как на идола, на того самого гомункулуса молился. Все хотел, чтобы было, как в школьной хрестоматии. А быть так не могло… И не может. И если ты взялся за дело, то должен понимать его реальность. Я ему это пытался в голову вбить, а он порешил: человек я нечистый, бес и со мной лучше дел не иметь. Отсюда все и пошло.