Иосиф Герасимов - Ночные трамваи

Вахрушев взял свою миску, уселся на хвою под ель, к нему тут же пристроился Артист — так окрестили театрального деятеля, соседа по нарам Вахрушева. От него нельзя было отделаться, да Артист и помогал порой Антону, потому что бог весть какими путями даже здесь, в «командировке», умудрялся доставать нужное, что было в дефиците, а в дефицит входила соль, потому как от гнуса распухали руки и щеки, а опухоль снимали примочки из соляного раствора.

Артист ел торопливо, быстро облизывая ложку, даже нельзя было поверить, что этот человек когда-то бывал на самых фешенебельных банкетах, где строго соблюдался ритуал еды, а сейчас он чавкал и отрыгивал, да еще при этом умудрялся трепаться о всякой всячине. Впрочем, он чаще всего повторял одну и ту же историю или ругал себя: это надо, мол, быть таким олухом, чтобы шубу, в которой принесли ему камушки, вшитые в подол, держать у себя в кабинете, решил, мол, так никто не догадается, а эта старая грымза, что стукнула на него в ОБХСС, знала того, кто ему принес шубу, актеры народ болтливый, а Артист это не учел. Он сидел в своем кабинете, ни о чем не ведая когда явились милиционеры и с ними еще кто-то из работников управления, к нему часто заходили разные люди, у него была манера любого встречать весело, и тут он встал, ткнул пальцем в грудь капитану, улыбнулся ему, сказал: у него прекрасные внешние данные, мог бы сниматься в кино, но капитан не клюнул на шутку, отстранил его и сразу к шубе. Вот тут он только и понял: началось… А не будь шубы в кабинете, им бы разматывать да разматывать, может быть, и не докопались бы ни до чего.

Антону иногда это надоедало, он обрывал Артиста: перестань, мол, об одном и том же талдычишь, тебя послушаешь, так все актеры жулики и прохиндеи, и когда Антон однажды всерьез взорвался, Артист нахмурился: не все, конечно, не все, есть таланты, а это дар великий. Артист хоть и загромыхал сюда, а ведь не бревно, он перед настоящим талантом готов на колени пасть, потому как знает: великий человек — он во всем великий, и его не купишь, такой на лишения пойдет, на корке хлеба сидеть будет, а не переломится в поясном поклоне перед чиновником, потому у такого и жизнь бывает трудной, неудобны великие, им пинков надают, и на задворки засунут, и сплетен вокруг наплетут, а они все равно выстоят и для народа сверкнут всем своим существом. Он сам наблюдал: такому самую малую роль сунут, а он в нее столько вложит, что только на него публика и сбегается. Вот таким Артист никогда препятствий не чинил, тут может Антон верить или не верить, — но не чинил, другие на них топтались, и больше из своих же коллективов. А он понимал: такого и по плечу панибратски не похлопаешь, он гордость, и это вовсе не значит — гордыней живет, а он именно гордость всех и вся, и те, кто пытается казнить его, рано или поздно будут посрамлены. Сколько такого было! И постановлениями разными их били, на всю страну марали, по всем газетенкам от столицы до Камчатки в статьях поливали, а они жили, творили свое, потом объявлялись гордостью народа, да знающие люди и не сомневались в этом.

Вот сам Артист, можно сказать, из мелких администраторов пробился в верхние эшелоны управленческой власти, на разных дачах побывал. Особенно жены да дочки крупных людей любят, чтобы к ним за стол в какой-нибудь праздник знаменитость села, стихи почитала или под гитару спела нечто такое, чего с обычной сцены не услышишь, и он, театральный начальник, им таких людей привозил, одни все на свете бросали и мчались на дачку, да потом еще благодарили за оказанную милость, видя в этом продвижение по службе, но, бывало, он натыкался и на других, те посылали его подальше, говорили: они не застольные лицедеи, а дача — не сцена и не арена, им зал нужен и публика в нем такая, которую они могли бы за собой вести через страдания, смех и слезы, а не эти дамочки, что благосклонным кивком их одаривали, — пусть телевизор смотрят. Артист, первый раз когда на такого наткнулся, — а он знал, как его беспощадно били в свое время в газетах в пятидесятые годы, чуть до смерти не забили, — перепугался: тот его направил вместе с хозяином дачи в такие места, о которых со сцены не скажешь. Артист потом этого великого стороной обходил; черт знает, ведь слова его могут и передать, великому — ничего, а ему, как администратору, и пришить могут.

— Что же ты брать не боялся, а от слова в страхе шарахнулся? — усмехнулся Антон.

— Ты и в самом деле чокнутый, — сердито проворчал Артист, глаза его сузились, мешки под ними набрякли, а вообще-то цвет лица у него был здоровый, щеки с красноватым отливом, как у полнокровных людей, да он и был здоров, несмотря на то что вел до колонии жизнь барскую, довольно быстро наловчился управляться с лесиной, от работы не отлынивал, понимал: это для него же и нужно.

Артист тут же объяснил Антону: как же он мог бояться брать, если он долю отдавал, а кому — это он ни на суде, ни на следствии не показал, да и показывать было бы глупо, потому как ничем бы он своих действий не подтвердил. Тот, кто получал долю, делал вид, что и не знает об этом, ему все передавалось через другие руки, через его помощника, да и тот сам ни к чему не прикасался, вся главная почта шла к помощнику, и пакет с особым обратным адресом тоже попадал в его комнатенку, заказная бандероль — не более, а что дальше происходило с этим пакетом, Артист не знал: может быть, и к рукам помощника прилипало, но Артист ни на кого грешить не хочет, а этот невысокий, старый, крепкий, как валун, поросший мхом человек был молчалив, ни на какие банкеты не приходил, про его жизнь Артист и сейчас рассказать ничего не может. Только он узнал от знакомых, когда уж сидел, что помощник ушел на персональную пенсию, уехал куда-то на юг доживать, но вскорости вернулся и опять объявился при хозяине, теперь уж в должности консультанта. Попробовал бы Артист на следствии или суде что-либо ляпнуть про долю, ему не только бы не поверили, его бы в клевете тут же обвинили, доказательств-то у него никаких. Почтовые квитанции?.. Вот чудак, ведь это служебные отправления. Но не только это…

Артист ведь из-за этой самой доли чувствовал себя под защитой, если честно сказать, то и теперь живет надеждой: ну, еще год, два, а потом его вытащат отсюда, не могут не вытащить, все же он кое-какие дела знает и о них нигде — даже полшепота. Есть, правда, кое-что из устаревшего, однако же и ныне может, как взрывчатка, сработать. Вот, например, в одном городе есть краеведческий музей, там почти у входа еще с конца прошлого века лежала уникальная глыба малахита. В прежние времена этот самый малахит считали обыкновенным поделочным камнем, спутник меди, так сказать, его и в отвалы сбрасывали, и на краску терли, а ныне он по стоимости приравнен к золоту. Так вот, у одного большого чина в столице надвигался юбилей, и кто-то из хозяев города припомнил: чин — наш земляк, было замечено, малахит — его любимый камень, а эта глыба — она вроде бросовой, ну и не худо бы из нее сотворить нечто прекрасное, вот, например, туалетный столик наподобие тех, что стоят в Эрмитаже, резчики камня еще не перевелись, есть старики мастера. Оплатили этим бажовским дедам из казенных денег, как за исполнение важного государственного заказа, и юбиляр столик принял, правда, замечание сделал: зеркало надобно бы овальное тут ставить, а не круглое. Сколько этот столик ныне стоит, Артист и подсчитать не берется, да, пожалуй, ему и цены нет. Тот большой чин, что юбилей отмечал, был удостоен высоких почестей за то, что сумел до преклонных лет дожить, и вскоре скончался. Однако те, кто это дело затеял, карьеру свою сотворили, ныне в Москве пребывают, суровые речи произносят о наведении строгого порядка в державе, да и малахитовый столик не в казне, а в семье покойного, частная, так сказать, собственность, или, как любят уточнять законники, — л и ч н а я.